С перерывами, канонада продолжалась весь день. Багровое зарево зловеще освещало дома и улицы. Как тучи огненной мошкары, носились в воздухе красные искры и лохмы пепла.
В малой кухне Прохоровки я застал районного организатора товарища Семена и нескольких дружинников с белыми повязками — это раненые. Семен узнал меня и, поздоровавшись, не преминул заметить:
— Вот уж не ожидал, что из города кто-нибудь явится в такой момент! Агитаторам теперь делать нечего, борьба кончена.
Последнюю фразу он сказал вполголоса, но совершенно спокойно, как что-то неизбежное.
Меня обдало холодком, хотя я и сам понимал, что кольцо вокруг Пресни сомкнулось. Можно было только удивляться, как не разгромили до сих пор и Прохоровну.
Когда стемнело, канонада постепенно затихла. На кухню стали стекаться дружинники, все с оружием в руках. Потом явился и Седой. Он молча прошел к столу, стоявшему посредине кухни.
На столе горели две лампы, скупо освещая мрачное помещение.
Дружинники тотчас окружили Седого.
Он отвернул побольше фитиль лампы. Стало чуть-чуть светлее. Потом снял с плеча висевший на ремне маузер и положил на стол.
Лица дружинников выражали одну общую тревогу: что же дальше?
— Я думаю, товарищи, — начал Седой хриплым, сорванным голосом, — вы сами понимаете, в каком мы сейчас положении. Петля вокруг Прохоровки стала уже. Оружия меньше, патроны на исходе. Продолжать борьбу нет смысла. Но мы не разбиты. По призыву партии и Совета мы организованно кончаем бой. Мы отступили, чтобы собраться с силами и ударить вновь. Революция не кончилась. Партия жива! Живы большевики! Жив Ленин! Не будем унывать, дорогие друзья, будущее за нами.
— А что делать сегодня? — спросил пожилой дружинник.
Седой неторопливо чиркнул спичкой и закурил.
— Сегодня мы должны выполнить директиву партии: основательно запрятать оружие и примерно под утро незаметно для врага разойтись.
Я с восторгом смотрел на Седого, удивляясь его хладнокровию и необыкновенной выдержке. Он так спокойно сидел на краешке стола, попыхивая табачным дымом, будто ничего особенного не случилось и торопиться некуда. Только его большие, блестящие глаза пытливо озирали лица дружинников. Так же невозмутимо держал себя и товарищ Семен.
К столу торопливо пробирался новый дружинник, только что вошедший с улицы.
— Район окружен, товарищ Седой, — сказал он, — наши патрули сообщили.
По рядам дружинников пробежал тревожный шумок.
Товарищ Семен выступил вперед:
— Спокойно, други! Это мы еще проверим. Время есть. Судя по поведению семеновцев, ночью на штурм они не решатся.
— А если подтвердится, что выхода нет? — перебил кто-то из дальнего угла.
К столу подскочил молодой паренек, в котором я узнал Костю Симонова.
— Тогда дадим бой и прорвемся в город. У нас есть еще патроны и даже две «македонки».
Седой улыбнулся и положил руку на плечо Кости.
— Молодец, дружок! А пока давайте-ка споем, товарищи.
— Споем.
Вначале разноголосо, потом все дружнее и громче полилась наша любимая «Варшавянка»:
Нас действительно ждали «судьбы безвестные». Каждый понимал, чем может кончиться эта ночь, если не будет найден выход из окружения. Тем не менее ребята быстро ободрились, подняли головы, пели всем сердцем.
За «Варшавянкой» последовала «Марсельеза», потом «Смело, товарищи, в ногу». Пели все. Даже Седой хрипел своим сорванным голосом и, как дирижер, махал руками.
Трудно сказать, как долго это продолжалось. Все ждали известий от разведчиков, посланных на поиски выхода.
Радостный крик оборвал пение:
— Проход есть, товарищи!
Но указанию Седого дружинники немедленно пошли прятать оружие.
Это было уже перед рассветом. Уходили небольшими группами и поодиночке по Малой Грузинской, где по оплошности семеновцев не оказалось ни одного солдата.
Последними покинули район товарищи Седой и Семен. Предварительно их постригли и переодели до неузнаваемости.
Таким образом, главные силы восстания оказались «за пределами досягаемости», как выразился впоследствии губернатор Дубасов. А московский градоначальник с огорчением доносил царю: «Мятеж кончается волей мятежников, а к истреблению последних случай упущен».