Тешу себя иллюзиями, но ведь каждому человеку хочется верить, что от его жизни остался след, пропечатавшийся тут и там.
Но тогда — к стыду моему, потому что любое соприкосновение с такими людьми надо принимать как дар и этим даром воспользоваться — я отметил их присутствие рядом со мной пустым сознанием. Я ждал Марию, и ничто другое меня не волновало.
И при всем том, фильм я глядеть смог, и помню впечатление, которое он на меня произвел.
Кто-то этот фильм видел, кто-то нет. В наступившую эру, когда испробованы все методы ударов по зрителю, этот фильм, наверно, не подействует так, как тогда. А может, и подействует, потому что в фильме задан ритм, а ритм — это все. Помню, когда я глядел голливудовский «Стеклянный ключ», довоенного ещё производства, давностью больше, чем в полвека, то есть, я поймал себя на том, что он меня захватывает больше многих современных фильмов. Потому что в этом «криминальном боевике», как сейчас его назвали бы, ритм потрясающий, одно движение идеально соотнесено с другим. Как человек, оказавшийся на определенном этапе своей жизни причастным к кинопроизводству, я могу об этом судить.
В общем, напомню, на всякий случай, в чем смысл фильма «Надо убить эту любовь».
Две линии там развиваются параллельно. Сторож помойки прикармливает бездомного пса; молодой многообещающий журналист переживает большую любовь, у него безумный роман с девушкой, которая влюблена в него не меньше, чем он в нее, а на этого журналиста положила глаз дочка партийного босса, папаша всячески поддерживает стремление дочери заполучить перспективного журналиста в мужья и обещает журналисту быструю и великолепную карьеру. Кончаются обе линии одинаково трагически: журналист продается, решает убить в себе свою любовь, делает лживый репортаж с завода и уходит к дочке босса — но при этом сам разрушается внутренне настолько, что на нем можно ставить крест; сторож помойки привязывает к ошейнику пса взрывчатку и гонит его прочь, но прикормленный пес не хочет уходить, и сторож взрывается вместе с ним…
Нечего и говорить, каким откровением звучал тогда этот фильм. И было в нем откровение другого плана, более высокое: потрясающие любовные сцены, такой красоты в своей естественности — «в своем бесстыдстве», как сказали бы ревнители социалистической нравственности — которая словно ветром продувала мозги. Вот какое это было откровение: настоящая любовь всегда красива. Для меня, видевшего очень и очень мало, в смысле настоящего кино тех лет, это было как удар молнии…
Я настолько сжился с фильмом, что забыл о свободном месте рядом со мной… Да, рядом со мной одно место оказалось свободным, и в начале фильма я жадно на него посматривал, ожидая чуда. А потом отключился — и очнулся лишь тогда, когда на мою руку легла её рука…
Всю оставшуюся часть фильма мы смотрели, взявшись за руки. Когда вспыхнуло слово «Конец», она шепнула:
— Я буду ждать тебя у памятника Пушкину.
И быстро ушла.
Немного выждав, я тоже вышел, пересек сквер, подошел к памятнику Пушкину. Она стояла чуть в стороне, у ближнего к Елисеевскому универмагу полукруга скамеек.
Я кинулся было к ней, чтобы её обнять, но она сделала упреждающий жест рукой.
— Тихо. Здесь могут быть знакомые, в толпе у кинотеатра. Иди за мной.
Она пошла по направлению к площади Маяковского, я последовал за ней чуть поодаль. Мы миновали ресторан «Минск», свернули в переулок, прошли за ограду прокуратуры… Фрунзенского района это тогда называлось, да? Столько времени прошло, что старые названия забываются.
И там, у мрачноватого серого здания, она повернулась ко мне… Может быть, она хотела сказать «Здравствуй!» — и я хотел это сказать — но ничего выговорить мы не смогли, мы кинулись друг другу в объятия.
Лишь через довольно долгое время, когда мы сумели прервать наш поцелуй, я спросил:
— Здесь ты не боишься?
— Нет, — ответила она с улыбкой, — возле прокуратуры никаких знакомых точно не будет.
— Тогда пошли?
— У тебя есть, куда идти?
— Да.
И я повел её к троллейбусной остановке.
— Как тебе фильм? — спросила она.
— Это… — я искал нужные слова. — Это здорово. Странно, что в Польше позволяют снимать такое. Впрочем, ведь в Польше футболистам позволяют играть в Западной Европе, заключать контракты… Для нас такое тоже невозможно.
— Мне кажется, в Польше что-то назревает, — сказала она. — И что ты сам скоро увидишь, как ошибался, говоря, что в поляках больше гонора, чем истинного мужества…