В посылке оказалась пластинка с песнями Булата Окуджавы, как следует запакованная с двух сторон в листы пенопласта и, поверх пенопласта, в тонкую фанеру. Все песни на этой пластинке исполнял польский ансамбль, по-польски, все, кроме последней — «Агнешка, или Прощание с Польшей», которую пел сам Окуджава.
Отправительницей значилась некая Каролина Богульская, но к пластинке было приложено письмо от Марии.
«С Новым годом, Дик!
Выполняю свое обещание и дарю тебе песенку о бумажном солдатике песенку в том исполнении, которое должно связать нас с тобой и стать мостиком между нами. Правда, иногда мне кажется, что ты не бумажный, а Стойкий Оловянный солдатик, а я — та самая бумажная балерина, которая порхнула в огонь вслед за ним. Впрочем, не все ли равно, расплавиться в огне или сгореть? Надеюсь, что сам ты в огонь ещё не шагнешь, а вот письмо это огню предашь. Пусть чистым пламенем порхнет тот поцелуй, который я оставляю на бумаге.
Когда я теперь попаду в Москву, я не знаю. Я беременна, и мой муж очень счастлив.»
Я так и застыл с письмом в руке. Беременна? Значит, для нас все кончено? Или нет?..
Но письмо я сжег. А что я помню его от слова до слова — так я помню все, связанное с Марией и, если бы начал рассказывать о каждом мгновении наших встреч, отпечатанном в моей памяти предельно ясно, то мы бы никогда и из семьдесят девятого года не вылезли бы.
Я аккуратно взял в руки пластинку. Для верности, название (данное, естественно, по-польски) «Песенка о бумажном солдатике» в перечне песен Мария подчеркнула фломастером.
И я поставил пластинку.
Странно было слышать Окуджаву в переводе на польский. А аранжировки песен были очень красивыми, с сопровождением колокольчиков. А если не колокольчиков, то, может, небольшого ксилофона — в общем, инструмента или инструментов, дающих переливчатый звон.
«Жовнеже быв з папьеру…»
А потом и сам Окуджава запел — и его несильный, но такой проникновенный голос, его слова, в которых за легкостью тянущихся в небе перелетных птиц — одна за другой, за вожаком, в строгом порядке — ощущается трудная работа управляющих крыльями мускулов, до мучительной боли стиснули мне сердце.
Через два или три года я узнал, что в первом варианте этой песни у Окуджавы был ещё один куплет, который он быстро вычеркнул и больше не пел, не пел и на этой пластинке:
Если бы я знал эту строфу тогда! Ведь именно в этой свободе нам и было отказано. Не было у нас свободы «не спать ночей» — на ночь Мария улизнула в гостиницу, а что ей оставалось делать? И где была моя свобода «бить посуду»? Как мне было освободиться настолько, чтобы, вместо наговаривания гадостей Марии, вместо выплесков злобы, порожденных ревностью и отчаянием, начать хватать об пол тарелки, чашки — все, что угодно — и заорать на нее: «Все! Что бы ни было, а ты от меня не уходишь! Я тебя не отпущу!» Возможно — да что там «возможно», скорее всего — вся наша жизнь сложилась бы иначе, потому что на такой призыв она бы откликнулась. И будь у меня «свобода выбрать поезд» — я бы ещё в то время выбрал поезд «Москва-Варшава».
Но — «нас с детства обделила гармонией природа».
Однако — «есть высшая свобода и мы идем за ней». Я иду за ней, сегодня и сейчас, с томиком Ронсара под мышкой — издание восемнадцатого века, только что выловленное в «Мекке букинистов» — и до «высшей свободы», до фонтана со статуей Прозерпины, мне осталось всего несколько шагов…
Каким же долгим оказался путь к этой «высшей свободе»! Хотя, кто знает, возможно, все правильно, потому что, не пройди я сквозь все, что подстерегало меня впереди, не пройди я эти двадцать лет, я бы не только не смог прийти к этой «высшей свободе», но и не узнал бы её, когда она мне встретилась.
Поэтому, можно считать, все, что я совершил на тот Новый год, было необходимым этапом на моем пути.