Пластинка оказала на меня странное воздействие. Возможно, в сочетании с известием о беременности Марии. Боль сделалась нестерпимой, и я мечтал уничтожить эту боль, выдрать её из себя.
«Жовнежу быв з папьеру…»
«Надо убить эту любовь.»
«Ты не знаешь, какая боль…»
«Не знаю.»
Этот приступ боли перерос в приступ ненависти. Я ненавидел Польшу, все польское, я ненавидел Марию, я думал о том, каких любовников она заведет там, в Варшаве, после рождения ребенка… Что она не сможет прожить без любовников, я не сомневался. Потому что… Да, в тот момент я видел её вероломной настолько, насколько может быть вероломной только соплеменница Марины Мнишек. Вероломной, как Каролина Собаньская, агент Бенкендорфа, которая спала с Пушкиным и Мицкевичем, чтобы докладывать Третьему Отделению их самые заветные и потаенные мысли.
А Пушкин — в то время, когда уже знал об этом! — взял и подарил берет Каролины Собаньской своей Татьяне:
Почему Татьяна Ларина, «гений чистоты», была увенчана беретом великосветской провокаторши и доносчицы?
Одна из загадок Пушкина, на которые вряд ли когда найдется ответ.
Пушкин сам предлагает ответы на загадки. Перечти я в тот момент «Будрыс и его сыновья», я бы, возможно, постиг истину. Но понадобился долгий и трудный жизненный опыт, чтобы я, только недавно, разглядел простую тайну этой баллады.
«Три у Будрыса сына, как и он, три литвина…»
Почему надо подчеркивать очевидную истину, что у отца-литовца сыновья — тоже литовцы?
А?
В этом-то все и дело!
Но тогда я об этом не думал. Тогда я принял свое решение и договорился с Наташей — так звали племянницу декана (и мою будущую жену, можно и сейчас об этом сказать) — что на Новый год в нашу студенческую компанию мы отправимся вместе. Что такая договоренность означала, объяснять не надо.
Собрались мы у одного парня с итальянского отделения — пассия у него была у нас, в группе с профильным французским, его «предки», как тогда говорили (по-моему, и сейчас так говорят, да?) отвалили на дачу, и он предложил собраться у него, чтобы новый год встретить с Татьяной, и чтобы ему не пришлось никуда тащиться вслед за ней.
Потом этот «итальянец» тоже стал сотрудником КГБ, как и я. Встречаясь в последующие годы, мы усердно делали вид, будто ничего не знаем друг о друге, и выпивали на двоих с тем дружелюбием, которое, на самом деле, дорогого стоит: этими походами по рюмочным, когда мы пересекались, мы как бы обозначали друг перед другом, что один на другого в «организацию» не докладывает. И что мы всегда поддержим друг друга, возникни такой расклад.
С моими «предками» — с родителями, то есть — проблем не было. Они привыкли, что я, с самого начала студенческой жизни, встречаю Новый год с друзьями-однокурсниками.
И, естественно, дым был коромыслом. Многие разговоры вертелись вокруг Афганистана. Как ни странно, говорили об одном: если американцы во Вьетнаме потеряли пятьдесят тысяч, то мы потеряем вдвое больше.
И я завелся. Я орал:
— Американцы? Какие американцы? Да они воевать не умеют, им лишь бы ихний паек с шоколадом и сигаретами вовремя получать! Раз американцы потеряли пятьдесят тысяч — мы потеряем вдвое меньше!
Все переглядывались: мол, так он и должен говорить, завербованный уже. И это меня вдвойне бесило.
Я ощутил пальцы Наташи на своем локте. Она сжала мой локоть так, как может сжимать его только женщина, принадлежащая мужчине, о котором заботится.
— Успокойся! — сказала она. — Не стоит того.
— Да, конечно, — ответил я. — Я уже спокойный.
И тут — сидящий за полуразоренным столом — меня поманил подсесть тот парень, который (после Наташи) был у меня первым кандидатом на стукачество.
— Охолонь, — сказал он, наполняя мне пустую (почему-то никем не тронутую) рюмку водкой, при этом грузно навалясь на стол. — Чего ты хочешь?
— Я? — я не стал освобождаться от Наташи. Наоборот, я обнял её за плечи, чтобы она присела рядом со мной. И она откликнулась на мой зов: она тоже села, и устремила на этого парня (который в данное — не говорю «наше», потому что наше давно прошло — время является известным «демократическим» журналистом), ненавидящий взор: всякий, кто пытался меня поддеть, уже стал её личным врагом.
А я выпил предложенную мне рюмку водки и внимательно поглядел на него.
— Ты знаешь, кто я такой, — сказал я, продолжая обнимать Наташу за плечи. — А я сам не знаю, чего я хочу. Да, у меня душа болит за Литву. Но я не знаю, что мне более дорого — свобода Литвы от советского ига или целостность великой империи. А вторжение в Афганистан — это то, что может разрушить целостность великой империи. А вообще, я чувствую себя героем Баниониса в «Никто не хотел умирать»: человеком, который пожертвовал всем, даже собственной жизнью, ради любви к жене главаря «лесных братьев».