На следующий день мы уехали в Таллинн. У нас на три дня был забронирован номер «люкс» в лучшей, «интуристовской», гостинице Эстонии: свадебный подарок, который сумел устроить нам Наташин дядя. Больше, чем на три дня мы отрываться от Москвы не могли: близилась защита дипломов.
И провели мы те три дня, как в раю. А у меня, после всей предсвадебной суматохи, наконец появилось время оглянуться и попробовать осмыслить, что же со мной произошло.
Вот я женат. На девушке, которая вполне мне подходит, и с которой мы проживем вполне удачную жизнь, если только не…
Если только в эту жизнь опять не ворвется Мария.
Потому что ради неё — ради одного-единственного свидания с ней — я могу сжечь все мосты, могу разорить и разрушить то крохотное пространство покоя и надежности, на котором я начал теперь выстраивать свое будущее. И я подозревал — нет, знал почти наверняка — что Мария, узнав о моем браке, вполне может ворваться «беззаконной кометой», чтобы все, созданное мной с таким трудом, с таким пересиливанием души, уничтожилось раз и навсегда. И сделает она это не из любви ко мне, нет, а из самых низких («низменных», сказали бы в старину, и, возможно, не надо бояться употреблять здесь уходящее из ежедневного языка слово «низменных») побуждений, то ли из зависти, что я могу обходиться без нее, то ли из злобного гонора, то ли из пустого и злого любопытства: а можно ли меня подловить, можно ли опрокинуть меня одной подсечкой? И ведь самое ужасное в том, что я сорвусь, полечу к ней — презирая себя, ненавидя себя, но не в силах сопротивляться — и нужен-то я ей буду ровно на одну ночь, чтобы наглядно продемонстрировать моей жене, насколько легко я могу предать, чтобы разрушить едва складывающуюся семью… и, надо думать, навсегда исчезнуть из моей жизни.
Но — теперь у меня есть тайна, есть вторая жизнь, которую я не могу доверить никому, ни Наташе, ни Марии. И эта тайна — моя лучшая защита от любых посягательств Марии на мое будущее. Как работник КГБ, я обязан сдерживаться там, где обычный человек может дать себе волю. Как сотрудник организации, противостоящей Марии, её мужу, её миру, я обязан просчитывать и взвешивать каждый шаг в отношениях с ней… и даже если я пересплю с ней когда-нибудь, это не должно повредить моей новой работе, а значит, быть обставлено так, чтобы никто и ничего не узнал, потому что для меня, присягнувшего на верность системе и намертво повязанного требованиями этой системы, семейный разлад и развод были исключены. Как было исключено и все прочее, способное поставить под сомнение мою «благонадежность».
Так что, если и будет какое-то продолжение романа с Марией — это будет короткое пересечение с врагом на нейтральной территории. Ей не удастся повернуть дело так, чтобы моя жизнь полетела в тартарары!
Я женат, и я работаю на систему, и очень многого могу в этой системе добиться, потому что башка у меня работает отменно. Если генерал прав, что время «дуболомов и костоломов» проходит — а он, разумеется, прав, он ситуацию знает изнутри! — то мне и карты в руки. Моя защита от Марии выстроена так, что никогда не разорвать этот магический круг. И при том, возможность свиданий с ней всегда остается — мимолетных, ни к чему не обязывающих свиданий…
Приблизительно так я размышлял. И понимаю сейчас, что это был тот психологический крючок, на который генерал и поймал меня очень ловко. Не будущее страны, не даже мое собственное будущее, не что-то другое, о чем он толковал, а то, что оставалось невысказанным, то, что пряталось за разговорами на совсем другие темы: возможность время от времени прикасаться к пламени моей любви так, чтобы это пламя лишь грело, но никогда не обожгло.
И я успокоился, почувствовав себя закованным в крепчайшую броню. И три дня мы как в раю провели, валяясь на роскошной кровати в роскошном двухкомнатном номере, завтракая, обедая и ужиная в роскошном ресторане при гостинице, гуляя по Старому Городу и заворачивая в кофейни, где такой ароматный кофе подавали… Мы ловили мгновения чувственной радости во всех её проявлениях, и лишь ощутимей была эта радость на фоне робкой, зябкими льдинками ещё позвякивающей, прибалтийской весны.
А потом мы вернулись в Москву, и жизнь потекла своим чередом. Защитили дипломы, я начал работать, где мне было предписано, Наташа осталась на кафедре: поступление в аспирантуру и защита кандидатской были ей гарантированы. Более того, и тему для кандидатской ей, вроде бы, разрешали довольно «скользкую», как тогда выражались: «На краю ночи: творчество французских писателей, известных своими пронацисткими и профашистскими убеждениями». Она надеялась написать достаточно взрывную работу, чтобы закрепиться после неё в любом, самом престижном НИИ, так или иначе занимающемся вопросами культуры и социологии.