— А кто знает? — осведомился генерал.
— Трое, — ответил я. — Два француза и один поляк, — и я назвал фамилии.
— А с нашей стороны?
— Пожалуй, только двое. В смысле, из нашего ведомства, если не считать тех людей из ЦК, которые тоже осведомлены.
— Да, очень ловко закручено, — протянул генерал, изучая бумажку, на которой я набросал ему свои выкладки. — Так здорово спрятали концы в воду, что без тебя я бы, конечно, мог и не докопаться до истины. Что ж, благодарю тебя. Готовься потихоньку к первой поездке в Польшу. Думаю, где-то в октябре тебя отправят, помочь с завершением контракта. Как оправдавшего доверие. Никто, кстати, не заподозрил, что ты можешь работать на меня?
— Ну… — я изумленно поглядел на Пюжеева. — Вопросов мне не задают, хотя, я чувствую, приглядываются. И, в конце концов, если меня взяли на работу по распоряжению КГБ, то как же они могут не знать…
— Да не по распоряжению КГБ тебя взяли! — рассмеялся генерал. — Ты совсем за дурака меня, что ли, считаешь? Позвонил, кому надо, уважаемый человек, способный большие услуги оказать, попросил взять на непыльную работу двоюродного племянника. Так что на тебя смотрят как на «блатного» и приглядываются, совсем ты безмозглый или не совсем. Конечно, и женился ты очень вовремя и по делу, так что… — он махнул своей огромной лапищей. — В общем, не вздумай излишнюю смышленость на работе демонстрировать, а то отодвинут тебя потихоньку от тех дел, к которым слишком умных подпускать негоже. А вот как слепой курьер, как передаточное звено, ты всех устроишь, поэтому, думаю именно тебя в Польшу и отрядят. А там уж — подумаем, как тебя лучше использовать, во время этой командировки…
И точно, в октябре я сел, на Белорусском вокзале, на поезд до Варшавы, с новеньким загранпаспортом в кармане и с достаточным количеством польских злотых в бумажнике. Мне все завидовали. Еще бы! В то время любая поездка за границу означала прорыв в иной мир. Завидовали и Наташе — мол, шмоток навезет. А мы с Наташей обсуждали, что можно купить будущему ребенку, из того, чего нет в Союзе. Наташа была на шестом месяце.
Прикинуть, что было в то время? Уже миновало двадцать шестое августа, когда появились на свет двадцать один пункт требований забастовочного комитета в Гданьске — будущей «Солидарности», и до Москвы уже донеслось это громово прозвучавшее в Польше имя — Лех Валенса, и рассказывали по Москве, будто Окуджава на нескольких дружеских вечеринках песню «Прощание с Польшей» спел чуть в ином варианте: «Мы связаны, поляки, давно одной судьбою…» вместо «Мы связаны, Агнешка, давно одной судьбою…» — будто вызов бросая и заявляя о сочувствии.
Под манифестами, в которых польская интеллигенция заявляла о поддержке комитета «Солидарности», встречалась и подпись Жулковского.
Надеялся ли я увидеться с Марией? Почему-то, да. То есть, я запрещал себе думать об этом, но надежда вспыхивала вновь и вновь.
Купе было двухместное, первого класса, и моим соседом был крупный чиновник нашего ведомства, которому и предстояло завершать основные переговоры. Я был при нем «на подхвате», так сказать.
В купе курить запрещалось, но, поскольку мы оба курили, мы наплевали на запрет. Приоткрыли верхнюю часть окна, чтобы проветривалось, и сидели, болтая о пустяках, попивая коньячок, закусывая, как водилось в те времена, яйцами вкрутую и жареной курицей. Правда, у нас и хороший сыр ещё имелся. В саквояжиках покоились бутылки фирменной водки и матрешки — на случай, если всякие мелкие подарки придется делать.
Можно было, конечно, и в вагон-ресторан прогуляться, но мой начальник боялся хоть на секунду расстаться с «дипломатом», в котором лежали важные документы.
— На обратном пути в ресторане засядем, отметим успех, — сказал он.
Брест, долгая стоянка, пока меняют колеса, таможенный и пограничный контроль, строгий учет вывозимой гражданами валюты… Нас тоже прошмонали довольно основательно, хотя не так дотошно, как других — возможно, подействовали документы, которые мы предъявили таможенникам и пограничникам.
И пограничная полоса промелькнула за окнами, и с польскими пограничниками и таможенниками мы тоже быстро разобрались, и поезд загрохотал по Польше, по серым и бескрайним, совсем как в России, полям.
— Осень, — меланхолически заметил мой начальник, глядя в окно. — Эх, в пятый раз я уже в этих «полях за Вислой сонной». Впрочем, до Вислы нам ещё ехать и ехать.
Я вытащил початую бутылку коньяку и выпил, пытаясь унять неожиданно одолевшую меня нервную дрожь. Мне ещё не верилось, что мы за пределами того огромного государства, на пространствах которого может затеряться любая боль — той великой империи, которой я присягнул на верность, и которая, как выяснится совсем скоро, давно сгнила изнутри.