Кончилось тем, что кто-то из поляков ласково предложил мне подняться в номер. Видно, мои прищуривания и встряхивания головой убедили всех, что я окончательно перебрал. Я взглянул на Шушарина, то снисходительно кивнул: иди, мол, без тебя разберемся, и я поднялся к себе.
В номере я бухнулся в кресло и включил телевизор. Отловил выпуск новостей, стал глядеть, пытаясь вслушиваться и разбираться, что к чему. Как ни странно, понимал я уже довольно много. Впрочем, и язык родственный.
И моя тоска сделалась совсем непереносимой. Каждое женское лицо на экране превращалось для меня в лицо Марии. Когда появлялись улицы городов, я пристально вглядывался: не мелькнет ли среди прохожих знакомая фигурка, не полыхнет ли так знакомая мне темная рыжина. Кончилось тем, что я вытащил бутылку «Посольской», из приготовленных мной на подарки, и налил себе полстакана. Потом — еще.
Боль сделалась тупой и терпимой, вроде зубной боли, когда она то ли отпускает, то ли делается настолько привычной, что меньше её замечаешь. Под эту тупую боль я и задремал.
Очнулся я от стука в дверь. Оказывается, я спал перед включенным телевизором, прямо в кресле.
— Да, войдите, — сказал я. И только после этого поглядел на часы. Было около полуночи.
Вошел француз — тот, который явно был главным, господин Лескуер.
— Решил проведать вас, подумав, что, может… А вы, я гляжу, продолжаете?
— Да, — ответил я. — Не хотите присоединиться?
— Не откажусь, — сказал он. — Только немного. Мы сегодня достаточно выпили.
Я налил ему водки во второй стакан, и он пригубил, рассеяно пробормотав:
— Ваше здоровье…
Я кивнул и тоже выпил, не чокаясь. Усвоил уже, что так в Европе принято.
— Вы, вроде, разумный молодой человек, — проговорил Лескуер.
— Разумный не стал бы так налегать на водку, — попробовал отшутиться я.
— Нет, нет, я знаю, что говорю. Толковых людей я сразу для себя выделяю, у меня глаз наметанный, — он отпил ещё немного и поставил стакан на стол. — А если я спрошу вас, как толкового человека, что вы думаете о наших переговорах?
Я пожал плечами.
— Вряд ли я могу что-нибудь думать. Моя роль — маленькая.
— Ну, не прибедняйтесь! — рассмеялся он. — Насколько я могу догадываться, именно вы пишете отчеты в ваше КГБ, все ли проходит политически правильно и нет ли обмана государства.
— Придется вас разочаровать, — ответил я. — Никаких отчетов я не пишу. Если бы я в свое время согласился сотрудничать с КГБ, то был бы сейчас не здесь, а в вашей родной Франции или в Испании.
— Но вам дозволено выезжать за границу. Для советского человека это привилегия, которая не даруется просто так, — и взглянул на меня со значением: «Ладно, ладно, все отрицай, тебе положено, но меня не проведешь».
— Только благодаря моему дяде, — ответил я. — Если бы не его влияние, я бы сейчас гнил в каком-нибудь затхлом учреждении, без права выезда за границу. Вы знаете, не хочется оправдываться и доказывать недоказуемое, вы мне все равно не поверите, но, если вы аккуратно расспросите Шушарина, то он подтвердит вам, что я — классический «блатной», как говорят у нас. Волосатой лапой родственника продвинутый на такое место, с которого светят хоть какие-то поездки за границу. Разумеется, я не собираюсь мириться с подобным положением дел и постараюсь доказать, что и сам по себе я чего-то стою. Но пока, увы… Я и Польше рад.
— А кем работает ваш дядя? — заинтересовался он.
Ну, этот вопрос генерал подробно со мной проработал.
— Он курирует в Литве все курортное хозяйство ЦК. В том числе и закрытые зоны отдыха, где находятся отдельные особняки, для отдыха высших членов партии. Благодаря тому, что меня взяли на эту работу, кое-кто из моего начальства радостями отдыха в этих закрытых зонах тоже как следует попользуется.
— Понимаю, понимаю, — закивал Лескуер.