— Вы, — спросил он, — плохо отдохнули, Людмила Ивановна? Такие нервы после отпуска! Возьмите свои слова о бессмыслице назад. Все-таки мне судить о смысле. Не так ли?
Веткина обиделась:
— Вы, Иван Иванович, и до отпуска изводили меня нелепыми поручениями. Я только никому еще не жаловалась, даже Ольге Николаевне. Но это превращается в издевательство. Я так не могу работать. Вы этого добиваетесь? Кого вы хотите на мое место? Скажите, я сама уступлю.
— Зря, зря. Все слова зря. Спокойнее. Идите спокойно работайте. Простите, у нас важный разговор. Идите же…
Веткина вышла. Ольга Николаевна отпила кофе.
— Какие такие нелепые распоряжения?
Иван Иванович отмахнулся рукой.
— А! Ведь вы и сами ею не очень довольны.
Ольга Николаевна бывала свидетелем частой несдержанности, нервозности Веткиной, и это не могло нравиться. Впрочем, с самой Ольгой Николаевной Веткина обходилась без столкновений, словно делала исключение. Да и методист Людмила Ивановна хороший, а при больных, как это ни парадоксально, успокаивается.
— А то, может, распростимся с ней? У меня есть кандидатура: женщина, о которой я вам пока ничего не говорил и еще подожду. Но человек дельный.
Ольга Николаевна смотрела на него, не отвечая. Пила маленькими глоточками, но уже не чувствовала вкуса.
«Напускаете вы, Иван Иванович, туману, — думала она в это время. — И туман, кажется, ядовит. Вот пью, а голова дуреет…»
Главный врач досадливо скривил рот и опять покраснел…
3
«Взбешусь, если не дам работу рукам».
Ольга Николаевна не стала мешать своим методистам. Есть и другое место, где можно найти разрядку.
Четверть часа — и она уже на улице Архипова.
Бывают отключения. Как хорошо спускаться по улице, которая и не улица вовсе, а переулок, памятный тебе с детства. Глина здесь славилась на всю старую Москву… Блинники… гончары… церковь на глинах… — от всего этого долго сохранялось название Большой Спасоглинищевский переулок; теперь нет и названия.
А вот Малый остался. Мостовая идет круто вниз мимо него. Вспомнилось, как здесь, в угловом доме жил когда-то мальчик Костя, такой молчаливый, кареглазый. Он был, кажется, на год ее моложе…
«Куда-то ты потом уехал, Костя? Моя мать приходила в гости к твоей матери, а мы с тобой бегали кататься с этой горы, значит, виделись мы зимой. Тогда и машины здесь почему-то не ходили. Проносились мы на санках мимо здания госпиталя, которое до войны было школой, встряхивало нас на обледенелом булыжнике, мелькали в глазах «завитые» колонны синагоги, дома становились ниже, они прижимались к земле, предупреждали нас: тормози, близко крутое колено Солянки! Тогда не было на улице мемориальной доски, не знали мы ни об Архипове, ни о его «Прачках», ни о «По реке Оке»… Вот и Ока вдруг вспомнилась — то, как одно лето провела с мамой в деревне Пущино… Спокойные все воспоминания, слава богу».
Ольга Николаевна дошла до конца Архипова и свернула на Забелина, где в больнице возле бывшего Ивановского монастыря она по просьбе Альберта Семеновича должна была заняться некоторыми больными.
Альберт Семенович Киселев, заведующий отделением, встретил ее с улыбкой, но сухо. Намеренно по-деловому.
«Играет. Что-то хочет подчеркнуть новое между нами, — подумала Ольга Николаевна. — Это вечное актерство! Похоже, он настроился вести себя так, словно мы уже давно и без лишних слов расстались». Она приняла это настроение Альберта Семеновича подчеркнуто небрежно и отрешенно, только лицо ее как бы похудело в первые же полчаса встречи.
Опа взяла у него истории болезни и посмотрела записи последних дней, перекидываясь с заведующим отрывистыми фразами. Он в это время стоял у окна — подбоченивался, картинно отводя худые локти, предупредительно клонил в сторону Ольги Николаевны свою большую яйцевидную голову.
Наконец он, видно, счел, что достаточно продержал Ольгу Николаевну на деловом расстоянии и тем самым дал ей что-то понять без решительных объяснений в кафе или ресторане, и ему сделалось легко — тяжесть с плеч! — даже весело. Потому он позволил себе оживиться и пошутить, что Ольга Николаевна, наверно, покорила всех мужчин Министерства здравоохранения.
Тон его голоса неуловимыми оттенками напоминал — так она себе это представила — тон шуток добродушного победителя над неопасным побежденным, вольного разгульного человека над добровольной затворницей, грубоватого взрослого над строптивым ребенком. Все сразу! Наконец, он выдохся.