— Конверт — женская рука, письмо — детская, — искаженным голосом говорит Виктор Петрович и неосязаемо садится на стул. — Прочесть или сам прочтешь?
— Руки у меня еще двигаются, — говоришь ты.
Берешь, чуть не вырвав, и быстро пробегаешь два листка из ученической тетрадки.
Обычные строки, которые, наверно, все дети пишут своим родителям, рассказ о 3-м классе «А» и домашних делах… Необычно в них то, что дочь Люба ни разу в жизни тебя не видела, как и ты ее, и, чтобы писать тебе, как близкому человеку, ей нужно большое… воображение. Как естественны слова! Они свои, детские, не подсказанные. Пишет, словно всегда была рядом с отцом и вот расстались на несколько месяцев…
Ты, Олег Николаевич, еще раз прочитал письмо, но уже машинально, задумавшись о своей беде, пораженный внезапной уверенностью, что теперь только дочь, пока она еще не выросла, могла бы дорожить тобой — лежащим в постели калекой — и давать тебе силы жить.
«Могла бы…» — сурово повторил ты в мыслях и отбросил письмо. Но тебя тянуло к нему, словно к спасательному кругу.
— Я в ее годы не был такой умный. Боюсь, — сказал ты, — что у меня с головой всегда было неважно. Теперь еще и с телом. Как там говорил австралийский путешественник Моусон? Ну, когда висел в пропасти? На веревке.
— Не помню, — уклонился Виктор Петрович. Он повертел в руках конверт и осторожно спросил: — Ты мне никогда не говорил… Что у тебя там произошло с семьей?
— Нечего спрашивать! Ты же знаешь, что я об этом не люблю. Скажу одно: я к ним собирался после рейса… Так будь другом, процитируй Моусона.
— Ну, он писал: так висеть — значит обладать исключительной возможностью «разделаться с мелкими делами ради больших — перейти… к созерцанию необъятных потусторонних миров». Шутка.
— Он выкарабкался. Тогда шутить хорошо. Мне не выкарабкаться.
— Брось, — сказал Виктор Петрович. — Я уже тебе говорил: в Москве у меня есть московская знаменитость, моя Ольга. Она с такими, как ты, поступает просто. Приказывает прекратить скулеж и делает из тебя нового человека.
Стоит ли слушать Виктора Петровича дальше? Что значат обещания? Горбатого могила исправит!
Ты, Олег Николаевич, только махнул рукой и зло уставился в переборку.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Всю зиму ее жизнь была неослабно гудящим пламенем, но к весне стала сбиваться.
— Вроде горелки, которую начали привертывать, — сказала она матери.
Изменился и вид. Щеки у нее чуть запали, отчего лицо смягчилось; припухшие, всегда теперь горячие губы потеряли ироническую усмешку: взгляд понежнел. Природа, занятая извечным делом, готовила ее для какой-то иной жизни.
В один из тех дней, когда охватывает беспричинная, идущая из глубины усталость — это случилось в воскресенье, Ольга Николаевна предложила матери:
— Я не отдыхала несколько месяцев, ни одного выходного. Все! Поедем с тобой хоть не за город, так на окраину?
Они доехали до станции «Новые Черемушки».
Над пустырем вблизи метро пели жаворонки. Было видно, как птицы высоко уходят ввысь, не смущаясь видом окрестных кварталов, чадом бензина, шумом автомобильных моторов. Казалось, им не жаль привольных лугов, они рады и клочку земли, куда еще могут прилетать. Вот и жаворонки стали горожанами!..
Сев на автобус, мать и дочь добрались до Зюзинского леса.
Лес был еще серый, но в этой серости проступала белизна: одна стена деревьев белела ветками ив с белесыми сережками, другая — тонкими стволами берез. Он не был мертв. Стены его журчали, отражая голоса ручьев, и сами были пронизаны голосами птиц — зябликов, синиц, пеночек. Апрельское солнце прогревало почву под деревьями; пахло нагретой дубовой листвой прошлой осени, старостью, но больше — свежей сыростью, предвестником трав, детством. Земля отдавала тепло и пар.
Ветер еще мог заледенить, но солнце уже ласкало.
Город отпустил их не сразу. По инерции продолжался начатый еще дома разговор о делах, о визите на Машкова и на Бауманскую американского профессора Уиндля — известного специалиста в их области.