Только теперь тебе пришел в голову вопрос.
— А ключи? — спросил ты, безнадежно взглянув на больничную пижаму товарища. Тоже, как ты, растяпа!
— Мы за ними и заехали.
Он нажал кнопку чужого, очевидно, звонка. Послышались грузные шаги. Дверь приоткрылась, и в щель выглянула угрюмая небритая физиономия.
— Вы кто? К кому? — угрожающе проговорил жилец.
— Не узнаете, Степан Сергеич?
— А! Это ты! — Жилец кивнул, отступил назад и, когда вы вошли, посмотрел на костыли Беспалова. Явно, он был раздосадован тем, что его побеспокоили. Ни о чем больше не спросив, он скрылся в своей комнате.
На стене висел металлический ящичек с телефонным диском. Беспалов набрал какой-то номер — ящичек раскрылся. В руке у Беспалова зазвенели ключи.
— Я вижу, ты не только химик…
— Тот, кто долго живет в коммунальной квартире, приобретает в конце концов какую-нибудь ненормальность. Один запирает в общий чулан весь свой хлам и навешивает замок, другой чинит в своей комнате мотоцикл и время от времени его заводит, третья выливает воду из чужого чайника, чтобы он расплавился на огне, а я, как видишь, тоже левой рукой достаю правое ухо. — И Беспалов завел левую руку за затылок.
Щелкнул замок. Щелкнул выключатель. Вид открывшейся комнаты, похожей на мебельный магазин, тебя удивил. Ты обернулся к Беспалову. У него было ошеломленное лицо. Вы оба потоптались на месте и сели на запыленные стулья.
Если бы не многомесячная пыль, на полу не было бы заметно следов женских туфель. Но в толстой пыли во всех углах комнаты хорошо отпечатались каблучки. Беспалов глядел на них понимающим взглядом, оттого и тебе стало ясно, что если в книжных шкафах нет ни одной книги, на окнах нет занавесок, на столе скатерти, в буфете — посуды, а телевизионный столик стоит без телевизора и лампы висят без абажуров, то, значит, все это теперь в Черноголовке или продано.
— Мне все трын-трава, в сущности, — сказал Беспалов. — Я только не могу видеть это! — И он перечеркнул наконечником костыля каблучный след. — Зря мы зашли. Взяли бы ключи — и в машину. А теперь…
— Тебе помочь встать?
— Оставь! Дай посижу, посозерцаю.
Он сжался еще сильней, чем в машине, и сидел с синевой под глазами, безучастно следя, как, намотав половую тряпку на костыль, ты с силой возишь ею по паркету. Пора было возвращаться в больницу, а то бы ты занялся уборкой всерьез, как будто собирался ночевать. С трудом отодвинув заржавленные шпингалеты окна, ты распахнул его.
Не помогло.
Такая висела пыль, что оба вы расчихались.
4
Утром тебя разбудил Беспалов.
— Зовут в столовую. Я не пойду: колени ноют.
Ты не стал уговаривать. Река опять неслась без завихрений и остановок. Тобой двигала та особая бодрость, какая бывает в юности, если не выспишься в ожидании счастья. Силы в тебе было столько, что, казалось, ты мог бы схватить Беспалова в охапку, как бы он ни сопротивлялся, и снести его вниз. Ты забыл даже про костыли и вышел в коридор без них, но, когда покачнулся, пришлось возвращаться за ними, держась за стену.
Завтракая, ты досадовал на Беспалова:
«Опять раскис. Видать, моя профессия теперь — главнянька!»
И конечно, тебе пришлось поднимать его с постели, везти в кресле до лифта и силой усаживать в машину.
Ольга Николаевна вышла на звук подъехавшего «Москвича» и, как гостей, ввела вас в свой зеленый особнячок, но тотчас и разлучила — тебя деловито направила к Татьяне Федоровне, а Беспалова — в соседнюю комнату, куда скрылась сама. Пока Татьяна Федоровна крепила электроды, Ольга Николаевна за стеной назидательно повысила голос. Мать прислушалась, покачала головой:
— Чем-то недовольна.
Ты был занят тем, что украдкой разглядывал Татьяну Федоровну, выискивая в ней черты сходства с Ольгой Николаевной, и потому промолчал. Мать и дочь, на твой взгляд, мало походили друг на друга: первая была в молодости, может быть, еще выносливее, крепче, но фигуру имела подростка и никогда, видимо, не была яркой или очень миловидной. И все же какие-то мелочи, замеченные взглядом: приподнятые концы бровей, разрез глаз, как у Ольги Николаевны, — заставляли тебя испытывать волнение от близости старой женщины. Схожесть черт кажется иногда схожестью чувств, а на ясном лице старости легче прочесть свой приговор — и ты со стесненным сердцем поглядывал на Татьяну Федоровну.
Когда сухая, с глянцевитой кожей рука прикасалась к тебе, ты желал, чтобы это означало хоть какое-то к тебе расположение. Когда Татьяна Федоровна произносила: «Так. Хорошо», — ты задумывался над интонацией ее голоса. Помнит ли она о твоем обмороке при встрече с ее дочерью? И что думает?