Беспалов все проглатывал, отодвигая тебя вопрошающим о чем-то взглядом. Однажды он не выдержал. Его разозлили твои слова, и он сказал:
— Китобои проговорились, что в Москве у тебя есть кто-то. Ты боишься показаться им на глаза. Это так?
— Есть, верно… Сумел ужалить! Долго же ты молчал, друг липовый!..
Ты, Медведич, отошел в другой конец комнаты и вздрогнул всем телом, гася внезапное бешенство…
2
Гнев? На кого! Если не привязать раненого, он может ударить и хирурга. «Не прикасайтесь!» Раздраженный Беспалов коснулся…
Вспышка памяти выхватывает мгновенное пламя молнии. Утренняя летняя Москва весело подкидывает эхо в небо — как мяч, отскакивает гром от крыш и возвращается к тучам. Ты, Олег Николаевич, гость залетный, сам чувствуешь себя мячом грома, твое лицо, поднятое вверх, то летит, озирая дымные клочья, то падает вниз и оказывается рядом с чьим-то юным, светлым, запрокинутым… Ты свободен. Каменные клещи управления тебя отпустили. Москва — твоя еще сутки. Под светлой курткой с нашитыми крылышками дышит грудь скитальца; и мгновение тебе дороже вечности.
От Москвы у тебя останется разве только эта ручная гроза, похожая на дрессированного тигра. Ты оглядываешься, обрадованный пришедшим сравнением. Совсем рядом — почти щека к щеке — опять то же лицо. Его придвинуло толпой, и на тебя дышат свежестью полудетская щека, нетерпеливо надутые губы. Девичьи ресницы вздрагивают при раскатах грома и так же вздрагивают, когда ты касаешься их взглядом. Ее лицо отодвигается, но в то же время оборачивается со странным для тебя, позабытым выражением ожидания жизни, когда еще так мало позади, а будущее огромно.
Твоя вольная физиономия давно утеряла юный облик, и ты, хотя еще не перевалило за тридцать, чувствуешь укол старости.
Ты уязвлен. Ее кругло открытые глаза блестят сквозь прозрачную преграду лет — и надо бы сказать удачное словцо, вызвать улыбку, но в уме заворочались одни косноязычные фразы.
И только град тебя выручает.
Вот он! Влажный от прерванного дождя воздух прошивают ледяные пули. Они отскакивают от стен, разбиваются о мостовые и тротуары. По затопленной ливнем улице словно бьют из пулеметов — такие взлетают фонтаны. Бочкой гремит двор Политехнического музея, ей отвечают барабаны жестяных карнизов. Град вырос до бобового зерна, остервенел, его жесткая музыка спорит, перебивает добродушный, насмешливый голос грома, и еще один, третий голос вмешивается в их разговор.
— Лети ко мне! — звучит рядом с тобой, и девушка выходит из-под защиты ворот, тянет руку, чтобы поймать ледяную птицу.
Град ее не щадит. Она вскрикивает. А через минуту, голубея наглаженной рубашкой, ты уже приносишь девушке полную градин куртку:
— Дарю их вам! Желаете?
Моргают, трепещут ее ресницы, и она не сразу решается — а вокруг нее веселые девочки хватают у тебя пригоршни льдинок, их пересыпают, подбрасывают в ладонях, хохочут. Наконец, и она, эта девушка с выражением счастливого ожидания, тоже берет себе одну градину, как на память.
— Спасибо, — говорит москвичка; голос у нее певучий, сильный, и она уже не кажется такой пигалицей, как мгновение назад.
— Опаздываю в институт, — доверительно говорит она.
Ты плывешь сквозь волны удачи, и ты щедро, словно куртку града, обещаешь ей скорое солнце. И солнце действительно появляется, мгновенно начиная печь, однако теперь сквозь жгучие лучи хлещет обыкновенный дождь, и от прохладного тротуара, от сбитых тополиных листьев несет вам навстречу веселящей горечью…
Вспышка памяти гаснет, словно ничего больше и не было, кроме грозы, града и быстрого женственного наклона, чтобы снять туфли и переступить молодыми ногами, ожегшись дождевой водой.
Сразу вслед за этим наклоном тянутся, как дым от полыхающего газового столба, с бесконечной сменой очертаний, засасывающие пространства необжитой, далекой от Москвы, нефтяной страны.
Это тебя, сотрясаемого тракторной дрожью большого вертолета, всасывает густая влажная толща воздуха. И ты несешь тяжелое тело машины вместе со своим, легким, над разжиженной землей, а земля вся — в болезненных пятнах болот, в рваной коросте зелени.
Веселящая городская горечь сбитых листьев вспоминается здесь, как дорогое, но умершее чудо — все тело мучается от этого воспоминания, противится ему, ноет. Оглох ты от вертолета в воздухе, от вездеходов на земле, твои легкие пьяны болотными ароматами, даже во сне ты видишь одни шкалы приборов да чеканные скелеты буровых вышек, барабанные твои перепонки вибрируют от одичалых речей крепких ребят. Вот где теперь твоя жизнь! Вместо арки Политехнического музея, выходя на крыльцо деревянной избы, ты видишь тоже деревянный, широко распластанный город Колпашево, похожий на огромный плот. Один край плота сползает к невеселым водам Оби, и Обь лижет его волнами, зовя тронуться в путь — к Северному Ледовитому океану. Москва здесь пропадает из виду, как уплывающая льдина, и только еще заметны на льдине праздничные дворцы ВДНХ, весла, погружаемые в ровную воду пруда, и девичьи колени прямо перед твоим взором, такие же юные и ожидающие, как весь облик девушки… и после — на рассвете — берег Клязьмы с молодым золотистым сосняком. А за твоей спиной — заря отъезда.