После вчерашней встречи он был неравнодушен к ее новым нарядам, замечал беглые отсветы огня на ее вязаном свитере, теплой юбке, коленях. Он восхищался ею, ловил звуки ее голоса сквозь басок Дмитрия Михайловича, пытался угадать по тону: в каких ее словах скрывается что-то для него одного. И все время спрашивал себя: неужели он интересен и дорог этой необычайной женщине?
Ольга Николаевна заполняла избу своим присутствием, заслоняла просторы за стенами избы, дальний каменный частокол Москвы, небо над крышей и все воспоминания о прожитой жизни. И может быть, из-за этого она стала казаться ему незаметно выросшей и большой. И сам он рос и рос, превращался, как во сне, в великана. И такими же становились Веткины.
Все стало крупно вокруг, как будто грудь и голова у него слились в большую линзу чистейшей прозрачности. Он видел рядом с собой вещи, созданные для гигантов: огромный, ничем не накрытый деревянный стол, консервную банку величиной с бочонок и консервный нож, который он взял как орудие для разделки кита. Неимоверно великими показались ему буханка хлеба в крупных руках Дмитрия Михайловича и банка меда — взяток хозяйских пчел.
Такая огромность каждой вещи и всего происходящего грезилась Медведеву только раз в жизни — однажды морским утром в первом антарктическом рейсе, когда он вышел из своей каюты с необычайной ясностью взора, кристальной чистотой и добротой чувств, и ему нечаянно на какие-нибудь полчаса открылось, что все в жизни не так, как мы думаем: не мир велик, и не океан, и не вселенная. И солнце, встающее из вод, совсем не огромно. Велики и с трудом умещаются посреди всех вселенских тел и явлений — палуба океанского корабля у него под ногами, поручни, за которые держатся его человеческие руки, и сердце, которое бьется в его огромной груди, и его мозг, вбирающий в себя и солнце величиной с его глаз, и океан, неспокойный, как кровь в его жилах, и облачко величиной с его голову, спутанную от ветра.
Ничего слаще и упоительнее он не испытал в своей жизни, чем эта огромность самого себя и всего, что плыло вместе с ним.
Теперь это пришло к нему вторично.
Мираж огромности не покинул его и за обеденным разговором. Даже слова, которые произносились, были похожими на большие картины.
— Истра… Катышня… Нудоль… Чернушка… Раменка… — перечислял Веткин речки, вышедшие из берегов, чтобы слиться в местное море.
— Кейптаун… Мельбурн… Монтевидео… Гибралтар… — говорил Олег Николаевич.
— Машкова, Бауманская… Москва — Ленинград, — говорила Ольга Николаевна.
— Петрушка, огурцы, лук, морковка… Еще пчелы, — посмеивалась Людмила Ивановна.
Альпа скреблась в дверь и скулила. Когда ее впустили — словно неведомое чудище ворвалось в дом. Альпа была такая большая, непоседливая, вертлявая, что показалось: она зазмеилась и заклубилась вокруг, превращаясь в многоглавого и многохвостого, но добродушного змея. Она была избалована лаской, как единственный ребенок в этой семье без детей. И хотя хозяева уговаривали Альпу вести себя поспокойней, она угомонилась лишь тогда, когда ее опять потянуло на улицу. С ней вместе вышел и Дмитрий Михайлович — уложить кое-какие вещи в багажник.
Женщинам оставалось обговорить кое-что по хозяйству. Печка, плита, дрова; вот вам спальные мешки; в подполе — все для борща и гарнира; молоко можно купить у Стрельцовых — вон та большая изба, ближе к заливу; жаль, мы не наловили вам рыбы; Олег Николаевич, вы не любитель? Ну да, после океанских исполинов вы не размениваетесь на каких-то плотвичек. А Ольга Николаевна — нам уже известно — не отличит мормышку от спиннинга… Ну как вам наша хата?
Людмила Ивановна переводила взгляд с Ольги Николаевны на Олега Николаевича и улыбалась ему почти влюбленными глазами: ей передавалось настроение подруги. Теперь обе женщины, казалось, любили Олега Николаевича. И он подставлял лицо ласковому сиянию огромных глаз великанш, вспоминая свои приступы страха перед жизнью.
Но Веткин скоро нашел ему другое занятие.
— Надо поправить телеантенну, — сказал он. — Подержите лестницу? Она у меня хлипкая.