«Бежит ручей, и он ничей, у берегов твоих очей напьешься однажды — погибнешь от жажды…» — выводил мужской голос.
Она перешла на противоположный тротуар, подняла голову и увидела распахнутое окно на третьем этаже. Яркий свет, сигаретный дым — какое-то празднество. И на подоконнике, боком к переулку, сидит там кто-то с гитарой, смуглолицый, кудрявый, с профилем Пушкина и, кажется, такой же невысокий.
Это он пел.
Безмолвный прохожий обошел Ольгу Николаевну, обернулся на нее, взглянул вверх и незаметно исчез в сумерках. Она не двигалась, внезапно понежнев и затосковав от звуков.
Голос был не влюбленный, не веселый — серьезный и словно отрешенный от песни, переходящий между куплетами к почти колыбельному «а-а-а, а-а-а, а-а». И было странно, что сами певучие звуки рождали мечту, страстную грезу о чем-то несбыточном в жизни, несбыточном до боли, но слова безысходного горя были невинные, добрые — как будто говорились они не для взрослых умудренных людей и не для таких встревоженных, как Ольга Николаевна, а для засыпающего ребенка, еще ничего не познавшего, никем не обиженного, принимающего чужую боль как ласку.
Конус света из окна, разжижающий тьму, — и тень кудрявой головы на фасаде соседнего дома…
Она уходила, слыша за своей спиной «а-а-а» и оглядываясь. Певец чуть раскачивался, склоняясь над гитарой, как склонялся бы над ребенком. И грудь Ольги Николаевны вздрогнула несколько раз, словно от беззвучного кашля, когда ее проводили слова:
«Минет год, — думала она, стараясь почему-то идти в тени, не выходя на свет. — Исчезнет куда-то этот певец с моим любимым профилем, снесут этот дом, разрушат подоконники, гитара окажется на какой-то чужой стене, заработают электронно-вычислительные машины, пройдет моя сегодняшняя нежность, как нынешний свет этих фонарей, похожий на белый дым, и, кто знает, не дай бог, нахлынут несчастья, — но этого у меня уже не отнять: я шла по Уланскому переулку, я слышала голос, я угадывала в чужой судьбе что-то свое. «Лишь облачко в небе да дырочка в хлебе…» А все равно прекрасно. Спасибо тебе, жизнь!..»
Она вздохнула. Порыв прошел, исчез певец из окна. Ольга Николаевна приуныла. Ей подумалось, что ее мысли похожи на замаливание рока. Она вздрогнула, почувствовав острую промозглость вечера; к ней пришло ощущение покинутости. Ольга Николаевна, наконец, созналась себе в том, что весь день тоскует и ждет беды, забывается, опять тоскует… И у мамы обострение… Все плохо.
Она вышла из Уланского переулка, снова спустилась в подземный переход и опять позвонила Медведеву.
Олега Николаевича не было дома. Она отошла от автомата и крепко ударила рукой по стене.
Боль была слабой. Хотелось, чтоб было больнее. Теперь Ольга Николаевна знала наперед все — знала, что сейчас поедет до Кропоткинской и окажется в Чистом переулке. Знала, что, не рассуждая, как на глубину — вброд, шагнет во двор того дома. У нее уже не было сомнения, что там возле сада стоит «Москвич» Медведева, поблескивая черными стеклами…
Она все это ясно видела — такие «озарения» у нее бывали в жизни.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
1
…Медведев не произнес ни слова. Мария несколько раз оглянулась на него, держа девочку за руку, поздоровалась с Ольгой Николаевной, познакомила с другой женщиной — и все скрылись в зеленом особнячке.
Он успел расслышать:
— Это повар, как я обещала. С ВДНХ… А у Любы заболел учитель физкультуры, ей позже в школу. Она захотела вас увидеть…
Мария! Конечно же это она. Конечно, изменилась. И все же… Неужели правда была та девушка, ловившая град возле Политехнического музея, исколовшая руки о хвоинки на Клязьме? Эта женщина, отвергшая его, а затем писавшая письма, — неужели она родила от него дочь?..
Медведев не заметил, как вынул из внутреннего кармана бумажник. Одно отделение его было набито по флотской привычке фотокарточками. Вот фото мальчишки, каким ты был в десять или одиннадцать лет. Вот он, такой же, как у девочки, выпуклый лоб, вот выпяченные губы… Ты видел сейчас Любу…