Ночью в общитии мне приснился сон. На потолке и стенах нашей комнаты вдруг образовались щели. Я лежала на полу, а из этих щелей выпрыгивали маленькие змейки, но не целиком, а только до половины, вторая половина их извивающихся тел оставалась внутри. И у меня внутри тоже была змея, но большая, голова ее высовывалась у меня изо рта. И чей-то голос мне сказал: «Не вздумай вытаскивать змею у себя изо рта, она тебя непременно укусит». Я проснулась с воплем ужаса. Сестры, по-прежнему носившие электрические голубые халаты, беспокойно ворочались под своими одеялами и что-то бормотали во сне. Надо мной на верхней койке проснулась Резан. Реклама над Театром Хеббеля вспыхивала и гасла. Я изо всех сил терла себе зубной щеткой зубы и десны, лишь бы не заснуть снова. И Резан тоже больше не спала, ее голова свесилась с верхней койки и принялась рассказывать мне историю, которую придумал Чехов, «Дама с собачкой» называется. Дама гуляла со своей собачкой вдоль пляжа, и как-то раз один мужчина, Дмитрий — его жена называла его Димитрием, — даму с собачкой увидел. Дама была блондинка. Потом он увидел ее в парке, опять с собачкой, никто не знал ее имени, ее все так и звали — «дама с собачкой». Дмитрию захотелось с ней познакомиться. Но он женатый мужчина, у него семья, дети. Правда, женился он очень рано, поэтому жена его уже казалась ему старой. Он часто ходил к другим женщинам, хотя всегда говорил о них только пренебрежительно. Едва кто-то заводил разговор о женщинах, он снисходительно бросал: «Низшая раса». А сам двух дней без этой низшей расы прожить не мог. В обществе мужчин он зевал, ему было скучно, не по себе. Зато среди женщин всегда знал, о чем и как говорить, и даже молчать с ними было куда легче, чем с мужчинами. И вот однажды под вечер в парке, заметив в павильоне ресторана даму с собачкой, он сел за соседний с ней столик. Люди всякое о ней говорили. Будто бы она вообще-то замужем, но сюда приехала одна и ни с кем не знается, кроме своей собачки. Дмитрий сидел и лихорадочно думал, как бы ему с незнакомкой заговорить. Тут Резан умолкла.
— А потом, что было потом? — спросила я.
— Завтра прочту и вечером расскажу тебе, как он с ней заговорил, — ответила Резан.
Так, благодаря ей, я позабыла и своих змей, и остатки чая в жирной сковородке на квартире умершей старухи, я ни о чем больше думать не могла, кроме одного: как же все-таки Дмитрий заговорил с этой дамой с собачкой?
Мы отправились на завод. В то утро в газетной витрине я вычитала заголовок: ОНИ ОПЯТЬ БАБАХАЮТ. «Они опять бабахают», «Они опять бабахают». В автобусе я заучивала свои предложения, а вечером заметила, что другие женщины в общитии тоже постоянно чему-то учатся. Одна училась находить дорогу в общитие пешком из центра города. Она часто бывала в центре, ходила там по универмагам, но однажды заблудилась, потому что в Берлине зимой рано темнеет. Сперва она плакала, потом, чтобы успокоиться, стала себе внушать: «Хорошо, что дома меня не ждет муж». И расплакалась от этого еще сильнее. Но тут она услышала колокола полуразрушенной церкви, а поскольку эту церковь и голос ее колоколов она хорошо знала, она пошла на звон и нашла церковь, а уж около церкви, она знала, есть автобусная остановка, откуда можно доехать до общития. Она эту церковь называла разломанной, ее верхняя половина обрушилась во время войны от бомбежки. Теперь разломанная церковь всякий раз помогала ей найти дорогу домой. Когда она рассказывала нам, как заблудилась и плакала в темноте, она никогда не забывала упомянуть и о муже, которого у нее не было: «Хорошо, сказала я себе, что дома меня муж не ждет». Другая женщина училась бегать по эскалатору против движения. Она тоже говорила: «Хорошо, что у меня нет мужа, если бы он увидел, чем я занимаюсь, он бы мне все космы повыдергал». Короче, всякая история выруливала на мужа или мужчину. Одна говорила:
— У меня сегодня мясо сгорело, одни уголья остались. Не страшно, у меня ведь нет мужа, который сказал бы мне пару ласковых.
Переваренные макароны, пересоленная еда, несколько набранных лишних килограммов на бедрах или животе, непричесанные волосы, разъехавшийся шов на бюстгальтере — на все была одна присказка:
— Слава Аллаху, у меня нет мужа, который это увидит!
Разбитая на кухне тарелка, выпавший из рук стакан неизменно сопровождались тем же комментарием:
— Хорошо, что наши мужья этого не видят.
Если кто-то из нас на полную громкость включал проигрыватель и который раз подряд, словно вздумал не столько насладиться песней, сколько от нее одуреть, заводил одну и ту же пластинку, слушая, как сладкий мужской голос выводит «Семь мостов пройдешь», другие женщины замечали:
— Жалко, нет мужика, чтобы она наконец угомонилась.
Еще одна женщина помешалась на своем пылесосе «Хувер», за что остальные прозвали ее «хувернанткой».
— Аллах свидетель, — захлебывалась она, — я слышу, как он засасывает любой камушек, любую соринку, треньк — и готово! Буквально всё слышно!
Женщины кивали головой и спрашивали:
— Хувернантка, а мужик у тебя есть, чтобы было кому показать, какая ты чистюля?
Одни женщины говорили: «Хорошо, что у меня нет мужа…», другие наоборот: «Жаль, что у меня нет мужа…» Но все равно, любое такое предложение, неважно, начиналось ли оно со слова «хорошо» либо со слова «жаль», заканчивалось неизбежно на «муже». Это слово было как огромная жевательная резинка, которую в общитии жевали все скопом. Казалось, когда от слишком долгого жевания жвачка теряла вкус, застревала в зубах или прилипала к нёбу, они выковыривают ее пальцами и растягивают в воздухе длиннющими нитями. Когда я проходила мимо холла, где они трепались часами, я даже груди прикрывала руками и старалась ступать потише, чтобы нити их трепотни-жвачки не застряли у меня в волосах и не налипли на свитер.
Впрочем, малейший мой шорох становился для них поводом растянуть жвачку болтовни еще больше.
— Тряси, тряси, девочка, своими титьками. Жалко, ни один мужик этого не видит…
Эти бабы, пережевывавшие вместо жвачки мужиков, умолкали, только когда одна из них выпускала изо рта белесый резиновый пузырь и он лопался в воздухе со смачным звуком. Чпок!