Потом Хамза перевел слова песни на тот немецкий язык, что успел выучить у преподавательницы:
Пока мы уплетали баранину с фасолью, сам Хамза не ел, только курил без конца, нещадно пуская дым нам в физиономии.
— Кушайте, кушайте, розы мои, — приговаривал он. — Вы-то здесь, на этом свете, а мои сестрички уже на том.
И тут он неожиданно заплакал. Слезы капали ему прямо в тарелку, на вкусную баранину. Оказалось, его жена в Турции, в деревне, попросила кого — то помочь ей написать ему письмо. В письме она рассказывала, что стояла однажды в саду и ела вишни. И тут пришел дядя Хамзы и начал есть вишни вместе с ней с одной ветки. Здесь, в Берлине, Хамзе не давала покоя только одна мысль: кто первым встал под ту вишню? Его жена или его дядя? Кто к кому пришел? Его жена к его дяде, который первым встал под вишню, или его дядя к его жене, которая, быть может, первая встала под дерево и дядю там дожидалась? Пока Хамза говорил, мы, трое девчонок, уплетали баранину, а сам он не ел, и жир на его остывшей баранине застывал. Глядя на этот белый, застывший жир, я вдруг поняла, как страшно далеко все мы от Турции. Будь Хамза дома, у себя в деревне, он, возможно, тоже пошел бы к тому дереву и стал бы есть вишни вместе со своей женой и со своим дядей, с одной ветки. А так у него ничего нет, только это письмо. Он приговаривал:
— Я от этого письма с ума сойду.
Мы, трое девчонок, продолжали ходить в наше рабочее объединение. И нередко уходили оттуда в тот же час, когда в Театре Хеббеля заканчивались спектакли и расходилась публика. Перед зданием театра люди прощались друг с другом, раскрывали, прячась от снега, свои зонтики, а мы у дверей рабочего объединения закуривали по последней сигарете, ощущая холодный снег на горячих губах. Потом, пряча промокшую сигарету в кулачке, мы тоже прощались, и иногда некоторые из нас, как и некоторые из зрителей возле театра, поскальзывались на снегу и падали, после чего, поднявшись, шли уже медленнее и осторожнее остальных. В снежной круговерти дыхание людей тут и там оставляло после себя облачка пара.
В иных из турецких рабочих мы, трое девчонок, снова обрели матерей. Они для нас готовили, они нас кормили. И когда они говорили, из их уст слышались голоса их матерей. Я любила этих матерей: их самих и даже их матерей и бабушек можно было разглядеть в движениях и повадке этих мужчин. И всякий раз было очень приятно видеть тело мужчины, в котором живет столько женщин. Я разучивала их говоры и наречия, повторяя про себя во время работы, когда собирала радиолампы, или в длинных коридорах общития, точно так же, как заучивала наизусть немецкие газетные заголовки: НУ И БУРЯ, АЖ МУРАШКИ ПО СПИНЕ — ДЦТ СПАСАЕТ — СЫНА РОМИ ШНАЙДЕР НАЗВАЛИ ДАВИДОМ КРИСТОФЕРОМ — ПЕРВЫЕ СОСТАВЫ СО СВИНЬЯМИ ПРИБЫЛИ В БЕРЛИН, ОТ ХРЮКАНЬЯ СОТРЯСАЛСЯ ВОЗДУХ.
Одного из этих рабочих звали Шюкрю. И у него тоже был такой вид, будто он по Берлину расхаживает со своим осликом. В Турции Шюкрю был крестьянином, и там у него и вправду был свой ослик. С этим осликом он ходил из деревни в деревню, продавал отрезы на женские платья и в разных деревнях обзавелся шестью женами. Ни одна из этих жен про других жен ничего не знала. Возвращаясь к очередной жене, он приносил в подарок яйца, которые успевал собрать от несушек предыдущей. Когда все шесть жен стали догадываться, откуда он приносит яйца, Шюкрю уехал в Берлин. Время от времени он посылал очередной жене немного денег и со вздохом приговаривал:
— Как там без меня мой ослик?
Шюкрю тягал на вокзале «Цоо» багажную тележку и любил девушку-англичанку, которая приходила туда на поиски героина. Он говорил:
— Вы бы только ее видели — она на полголовы выше меня!
Как-то эта девушка углядела в универмаге красную куртку за семьсот пятьдесят марок — это почти вдвое больше, чем Шюкрю получал в месяц. Шюкрю вместе с Дождем отправился прямо к директору универмага, хотел с ним поторговаться. После этого он то и дело нам повторял:
— Скоро опять туда пойду, директор меня уже знает, его Вернер зовут, теперь-то уж точно я цену собью.
Мы, трое девушек, говорили ему:
— Шюкрю, берегись, эти женщины съедят твои деньги.
Шюкрю только смеялся:
— Чтоб ты знала: женщины, которые не едят мои деньги, не в моем вкусе.
По приезде в Берлин Шюкрю поселился в мужском общежитии. Мужчины в этом общежитии подразделялись на тех, что тратились на женщин, которые едят у мужчин деньги, и тех, которые не тратились. Теперь Шюкрю жил в полуподвальной квартире на улице Карла Маркса. По стенам его комнаты каплями стекала вода. Он говорил: «Мои плакучие стены». Туалет был холодный, на лестнице, про него он рассказывал:
— Вы не поверите, но я своими глазами видел: за каких-нибудь две минуты мое дерьмо напрочь замерзло.
Переехав в эту квартиру, он поклялся себе, что больше о женщинах думать не будет. Но у него ничего не получалось, он только о женщинах и думал, поэтому стал искать какого-нибудь правоверного турка, надеясь, что тот его выручит. Правоверный турок пришел к нему на квартиру на улице Карла Маркса, помолился за Шюкрю, дохнул на него своим правоверным дыханием и дал ему священные свитки, чтобы Шюкрю положил их под кровать. Но и это не помогло — Шюкрю по-прежнему думал о женщинах. Поэтому в один прекрасный день он вытащил священные свитки из-под кровати и увидел, что бумага вся пожелтела. Он побоялся выбрасывать эти листки в помойное ведро или тем паче спускать в туалет. Вместо этого он пошел в метро, сел в поезд и как бы невзначай положил свитки рядом с собой на сиденье. На следующей станции он встал и, не оборачиваясь, вышел, а свитки уехали дальше.
Когда в объединении открывалась дверь и на пороге появлялся очередной гость, Шюкрю неизменно встречал его словами:
— А куда еще податься одинокому человеку!
Шюкрю хотел выучить немецкий и поступить в профсоюзную школу.
— Когда стану профсоюзным деятелем, — говорил он, — я потребую пенсии для ослов, чтобы у них тоже был заслуженный отдых. Вон, у моего осла мозгов побольше, чем у меня, он-то никуда не уехал.
С тех пор как мы, трое девчонок, стали ходить в объединение турецких рабочих, соседки по женскому общежитию то и дело нас спрашивали:
— Вы едите деньги этих мужчин, а они что же, даже вас не целуют?
Нет, они нас не целовали, зато вскоре нашелся мужчина, который начал нас целовать, турок — студент, который уже пятнадцатый год учился в Германии на инженера. Рядом с рабочим объединением была пивнушка, вот там-то мы, трое девчонок, и сидели с ним за одним столиком. Он целовал какую-нибудь из нас и говорил:
— Закажи мне пиво.
Пиво приносили, он осушал кружку и начинал говорить по-французски:
— Бодлера знаете? He знаете! Закажи-ка мне еще одно пиво.
Он выпивал очередное пиво и расспрашивал нас про нашего коменданта-коммуниста — что тот нам говорит, что делает. И даже записывал наши ответы на картонных кружочках — подставках для пивных кружек.
10
О смертный! Как мечта из камня, я прекрасна!/И грудь моя, что всех погубит чередой,/Сердца художников томит любовью властно… — Стихотворение Ш. Бодлера «Красота» из кн.: Бодлер Ш. Цветы зла. М., 1970. (Пер. с франц. В. Брюсова.)
11
Душа поблекшая, что можешь ты сказать/Ей, полной благости, ей, щедрой, ей, прекрасной? — Стихотворение XLII. Там же. (Пер. с франц. Эллиса.)