— Хочешь покататься? — спрашивал он, проворно соскакивая со своего сверкающего велосипеда, и тут же больно сжимал руку. От этого рукопожатия приседал до земли каждый, не только я, но и другие, покрепче меня, взрослые, даже мой отец (ваш отец, думаю, тоже бы присел…).
В тот раз Гвильдис даже не спросил: спрыгнул, пожал мне, ребенку, — Гвильдис очень любил детей, даже завел машинку для стрижки волос, мы все ходили к нему стричься — так вот: Гвильдис пожал мне, ребенку, руку, я присел до земли, а когда выпрямился, он махнул головой в сторону своего сверкающего велосипеда, а точнее — в сторону рамы, на которую мы садились, чтобы покататься, — махнул головой и снова, едва успев опустить, протянул свою руку (будто уши щенка, топырились зажатые внизу защипками штанины его брюк) — на сей раз с п е ц и а л ь н о. Не помню уже, так ли уж очень хотел я тогда посидеть на раме велосипеда, но с робостью протянул и свою руку — исцарапанную, грязную и трясущуюся от страха.
Велосипед Гвильдиса стоял у дороги, прислоненный к колу, он смахивал на попавшего в капкан оленя.
— Ну, ну, поглядим! — Гвильдис уже смеялся, его рот еще сильнее скривился вправо, слева выглянули белые до синевы зубы. — Сколько атмосфер сегодня выдержишь?
И начал — как будто сверхточный прибор был встроен в его руку — постепенно сжимать. Я чувствовал, как боль из кончиков пальцев сперва доходит до запястья, потом до плеча, затем змеей обвивает шею, спускается через левый бок, доходит до сердца, а оттуда — уже, кажется, по костям, — вонзается в ноги, в землю.
— Ну как? — слышу слова Гвильдиса и еще вижу, какие раскосые у него глаза, вижу, как он смеется, держа в левой руке дымящийся «Памир».
— Ничего нового… Как всегда… — силюсь ему ответить, но теперь уже не боли боюсь, а тошноты, уже закружилась голова, ноги стали сгибаться в коленках, и, не глядя больше на Гвильдиса, я лихорадочно ищу в себе какое-нибудь устройство, которому я мог бы сказать, чтоб оно приказало ногам не сгибаться и губам не размыкаться (сеансы Гвильдиса продолжались до первого писка), и такое устройство наконец появилось: странное дело — в моем мозгу… я вдруг увидел белое-пребелое пятнышко; оно такой ослепительной белизны и такое славное, что я тут же нахожу с ним общий язык, и это пятнышко приказывает кому-то меня поддержать, и я стою, даже приосанясь, выпятив грудь, и прекрасно вижу, как раскосые глаза Гвильдиса медленно округляются, вот он уже выбрасывает из левой руки «Памир», уже сам чуть-чуть наклоняется вправо, сам начинает сгибаться, почти тащить меня, у меня из глаз уже брызжут слезы, а вот и на его глазах — как я это вижу, просто удивительно! — от напряжения тоже появляется влага, он растерян, уже даже взбешен, мог бы — он силой разжал бы мой рот, чтобы я крикнул, но он не знает: в моем мозгу появилось белое доброе пятнышко, Гвильдис не знает, что сегодня я не пискну!
И что же? А вот что: медленно поднимается левая рука Гвильдиса, движется на помощь правой, они уже сжимаются в один кулак, и в этом кулачище пропадает моя крохотная исцарапанная ладонь.
— Так нельзя! Так не договаривались!..
И мне еще удается сказать это так, что Гвильдис понимает, понимает мгновенно, сразу. Может, в его мозгу тоже вспыхнуло белое пятнышко?
Он разжимает кулаки, опускает руки.
Мое белое пятнышко теперь приказывает качать кровь в белые, как бумага, пальцы рук; кровь протекает; кажется, мелкие рыбешки целой стаей тычутся мордочками в онемевшие места, тычутся, тычутся, пальцы уже начинают теплеть и розоветь…
— Черт! — говорит Гвильдис и сплевывает через щербину между зубами. — Черт возьми! В чем дело?
Что еще он может сказать?
А что я могу сказать — не тогда, а сейчас?
Что за штука это белое доброе пятнышко?
Неосознанное постижение!.. Тогда я не очень-то понимал, а сейчас знаю: Гвильдис развивал в нас выдержку, упрямство, сопротивление, закалял волю. Однако четко знаю и другое, и это я хочу подчеркнуть вам, человек без имени и адреса: не только ради этого Гвильдис тискал наши пальцы своей железной рукой.