Слуха касались звуки самые простые: корова меланхолично валяла во рту жвачку, чуть в стороне исходил на песню травяной сверчок, и в тон ему дзенькали, разбиваясь о дно корчаги, струйки чего-то жидкого.
— В заимке среди посуды чашки должны быть, — не оборачиваясь, произнесла мать. — Сполосни от пыли, да к костру принеси.
Нарти бегом кинулся исполнять приказание. Принёс две чашки, поставил на траву.
— Тс-э… — прошелестел на охотничьем Клах, и Нарти, кляня себя за недогадливость, помчался за третьей.
Подошла старуха, наклонила корчагу, и в мытую чашу полилось густое, белое, белое…
— Чего смотришь? Пей.
Ноздрей коснулся тёплый, давно забытый и такой знакомый запах.
— Мама… — прошептал Нарти.
— Что, бедолага, мамку вспомнил? — неожиданно смягчившись, произнесла суровая старуха. — Ты пей, на том берегу, небось, молочка не дадут. Нельзя вашему брату молоко, ну да раз в год вреда не будет, особенно проводникам. Вы народ особый, на людей похожи, так к вам и отношение особое.
Потом они ели жареную кровь с хлебом. И по тому, как гостья выбирала распаренные корки, можно было видеть, что хлеб для неё в диковину.
Наконец она поднялась, уложила подарки и часть мяса в перемётные сумки и угнала свою корову, сказав на прощание, что завтра пригонит стадо и пришлёт помощника.
Утром поднялись до света. Прибрались на поляне, перемыли глиняную посуду и убрали в балаган. Клах сказал, что там она будет стоять целый год, до тех пор, пока Нарти не приведёт новых проводников. Остатки мяса, что целую ночь коптились над костром, оставили висеть на перекладинах, себе взяли самую малость, только на обратный путь.
— А это куда? — спросил Нарти, кивнув на остальное.
— Матери заберут, когда мы уйдём. У них охотников нет, а корову так просто резать нельзя. Так что с мясом у них туго.
— Зато у них молоко… — протянул Нарти.
— Да, молока у них много, и сыр они из молока делают. А нам нельзя молоко. От него люди беситься начинают.
— А мы, почему пили?
— Мы проводники, — строго сказал Клах. — С нас спрос другой.
За лесом послышалось разноголосое мычание, дробный топот, затем на поляне появилось стадо. Больше сотни молодых бычков и две коровы. Судя по костистым бокам, это были очень старые коровы, да и тех, как сказал Клах, в Прорву не отпустят, уведут домой. Гнали стадо четыре матери, явно из самых пожилых. Молодых не показывали даже проводникам.
На спине одной из коров был приторочен большой рогожный мешок. Когда его стали ворочать, в мешке кто-то забился, закричал сорванным голосом.
Старшая из матерей распустила на горловине конопляную верёвку, и на свет появилась встрёпанная мальчишеская голова с безумно вытаращенными глазами.
— Каков красавец, а? — сказала старуха. — Вчетвером еле скрутили. Вы его, как, вместе с мешком заберете, или своим ходом пойдёт?
— Своим, — протянул Клах. — Поначалу на верёвочке, а там, глядишь, впереди нас побежит, не догонишь.
— А работать его сможете заставить?
— Сможем. У нас способ есть, как раз для таких молодцов подходящий.
— Не хочу!.. — просипел мальчишка.
Нарти смотрел, и словно прикипевшая заслонка открылась в голове, позволив вспомнить давно забытое. Как мама говорила ещё совсем маленькому Нарти: «Смотри, будешь баловать, придёт злой старик с мешком, я тебя ему отдам!» Вот оно и сбылось. Конечно, ни Нарти, ни даже Клах на стариков не слишком похожи, а всё остальное, как и было обещано — даже мешок на месте.
Старшие матери передали Клаху две небольшие долблёнки, тщательно укупоренные и залитые воском. Одну долблёнку Клах упрятал в свой сидор, вторую передал Нарти.
— Береги пуще всего на свете. Это самое главное, за чем мы шли.
Нарти кивнул и накрепко затянул горловину заплечной сумы.
Мальчишке развязали ноги и пинком заставили встать. Конец верёвки, на которой ему предстояло бежать первое время, Клах вручил Нарти. Сам вооружился длинным пастушьим кнутом. Повернулся к молча стоящим старухам.
— Что ж, матери, вроде всё справили как следует. Через четыре дня ждите гостей.
— Удачи вам, родненькие, — проговорила старшая, и Нарти до самого сердца пробило впервые услышанное из женских уст ласковое слово.