— Почему вас это все еще волнует? — спросил Николетти, вновь завладев расчетными листками.
— Не хочу, чтоб по даларским землям шлялись армии соседей.
— Армии ваших королей Генрихов больше полувека где только не шлялись: и по Реноле, и по Амале, и в Эстанту заглянули. Отчего вам можно, а другим нельзя?
Солерн не нашелся с ответом, а мастер невозмутимо продолжил:
— Если вы намерены так вести вашу бухгалтерию, то провозитесь до кошачьей вечерни. Кто вас вообще учил считать?
— Вам какое дело? — буркнул дознаватель, хотя в течение долгих лет проклинал каждый последний день месяца, который убивал на расчет жалования.
— Идите лучше подумайте над ловушкой для юного Этьена Рено, а я займусь вашей бухгалтерией.
— Но это же деньги!
— И что? Вы думаете, я начну рассовывать их по своим карманам? — с угрожающей мягкостью осведомился мастер. Ги сдался и уступил место за столом. В конце концов, бухгалтерские хлопоты никогда не были его коньком, а если ничего в Даларе не делается нормально, то ему-то с какой стати пыжиться?
7 декабря
— В итоге мы все сидим здесь, и никто никого не ловит, — подытожила Илёр получасовое наблюдение за толпой на Площади Роз, которое она вместе с Ги вела с надвратной башни тюрьмы.
— Да, старик недоволен. Он старался, рисовал портреты и, видимо, полагал, что я тут же начну разбрасывать их пачками по улицам.
— Тогда как ты намерен исполнить данное мастеру обещание?
— Пока не знаю, — вздохнул Солерн. — К тому же мне кажется, что горожане уже успешно справляются со своей революцией и без дикого мастера.
Амальцы открывали огонь всякий раз, когда толпа пыталась приблизиться к телам парламентариев, чтобы снять их с виселицы. Солерн не видел в действиях регентских солдат никакого смысла — они только сильнее раздражали байольцев, не позволяя им похоронить своих героев.
— Может, щенок теперь заляжет на дно или вообще не сбежит из Байолы, — сказала Илёр.
— Пока что таких мирных наклонностей он не проявлял. Уверен, Этьен Рено считает, что в царящей смуте никто не сумеет его найти.
— Я не понимаю, зачем ему это нужно, — со вздохом призналась ведьма. — Он готов убивать даже своих ради сохранения инкогнито, значит, особо теплых чувств к мятежникам не питает. Попыток обогатиться и сбежать с украденными деньгами он тоже не делает. Так какого черта он добивается? Ради чего можно пожертвовать всей семьей, которая по его же приказу больше никогда его не вспомнит?
— Может, не так уж он эту семью и любил, — проворчал Солерн. Он и сам к своей родне относится скорее как к сборищу пиявок, чем как к людям, на которых можно положиться в трудную минуту.
Весь город превратился в красно-бело-зеленое море лент, флагов и гирлянд. Гомон толпы долетал до Бернардена — суровый, гневный и грозный. Солерну все больше казалось, что из ошибок, совершенных регентом, убийство одиннадцати парламентариев было самой опасной.
— Как думаешь, пророчество Лотрейн его образумит? — спросил Ги.
— Сложно сказать. Люди реагируют на пророчества по-разному. Мы ведь не знаем, что она ему напророчила. Но знать свое будущее или будущее своих детей всегда нелегко… слишком тяжело для некоторых. Дож Виллеты, например, после этого со всей семьей заперся в часовне и поджег ее.
— Зачем?
— В Реноле есть поверье, что неотвратимое пророчество можно изменить, если принести в жертву тех, о ком оно дано.
— Э… а какой в этом смысл? Если в пророчестве что-то плохое, то как убийства помогут это изменить?
Илёр пожала плечами:
— Некоторые люди так боятся будущего, что готовы умереть, лишь бы оно не наступило им на горло. Впрочем, от регента мы такого не дождемся.
На лестнице послышались шаги, и Греналь пробасил, не показываясь из полумрака лестницы:
— Регент срочно требует вас во дворец.
— Это еще какого черта? — нахмурился Ги. Они только вчера разговаривали! Неужели нельзя было высказать все сразу, чтобы теперь им не пришлось с оружием в руках пробиваться в чертов дворец?
— Приказ регента, — сказал гвардеец, который поднялся вместе с Греналем. — Вас ждет эскорт, — судя по виду гвардейца, этот эскорт сам был бы рад, если б его кто-нибудь охранял.
Спустя полчаса подъемный мост, соединяющий Бернарден с неспокойным миром, опустился, и отряд из двадцати гвардейцев, дюжины агентов, Солерна и Николетти покинул тюрьму. Мастер окутал их всех холодным, внушающим липкий страх ореолом. Ги чувствовал его прикосновение, хотя ореол был направлен против горожан, а не против него.