И ещё я думал о фотографии, лежащей в куртке. На ней и впрямь была девушка, правда, совсем ещё маленькая. Она улыбалась мне, прижимая мяч к платью с цветными кубиками.
30.09.2004-03.10.2004.
Тяжесть земли
То утро обещало, что день предстоит не из лучших. Между серым небом и серой землей, бесконечными косыми линиями падали колючие капли. Последние отблески ночной грозы плескались над горизонтом. Казалось, кто-то вставил вместо оконных стёкол экранное полотно и прокручивает сменяющиеся с монотонной периодичностью кадры. Однако капли перестали капать, отблески погасли, и наступил день тёплого и влажного безветрия. Небо и земля оставались ровного серого цвета, как я и любил, и от этого сделалось тоскливо. Тяжело покидать мир, когда стоит любимая погода, впрочем, его всегда тяжело покидать. Но иного выхода я не замечал.
В детстве, как и все живущие на полном довольствии, я мечтал о будущих великих свершениях и видел себя благодетелем людей, воспетым в биографиях и энциклопедиях. Потом детство кончилось, а благодетель понял, что свершений на его долю не хватило, как и бумаги, на которой воспели бы его жалкую жизнь. Наверное, из-за этого я и полюбил такую погоду, ведь, она, как жизнь моя, была теплой, безветренной и серой.
Мечты… Как хотелось избавиться от них, но ничего не вышло. Быть может, в этом я чуть-чуть отличался от соседей по подъезду, однако для энциклопедии подобного достижения не хватило.
Постепенно у меня в голове сложилось некое подобие философии, приведшее меня к выводу простому и очевидному: если ты пожаловал в гости в большой многолюдный дом и, не сумев никого очаровать, осознал, что никто тебя не замечает и никому ты не нужен, значит пора уходить, а не пытаться привлечь к себе снисходительное внимание хозяев, заглядывая им в рот.
Ни в какой мир после мира я не верил и скептически кривил гу- бы, слушая разные глупости об ужасах ада, поджидающего добровольцев.
Впрочем, своими размышлениями я делиться не собирался.
Приблизительно неделю до того серого дня я придумывал способ позволяющий уйти побыстрее и понадежнее. Хотел было забраться на крышу, соблазнившись быстротой и надежностью, но детская боязнь высоты подсказала мне, что самая высшая точка, на какую я, хоть и не без труда, но смогу подняться, это обычный табурет.
Вот на таком обычном табурете я и стоял в тот момент, когда внезапно сделалось тоскливо от того, что за окном любимая погода. Помнится, даже всплакнулось немного, накатили воспоминания детства, и вся философия вдруг забылась, как забылось и то, что подо мною крохотный деревянный квадрат. Казалось, я просто стою и смотрю в окно на милую сердцу серость.
А потом мне захотелось выйти на улицу, побродить, подышать теплым влажным воздухом. Я сделал уже было шаг к шкафу, в котором висела одежда, как вдруг что-то будто клещами сдавило мое горло.
Этого мне не забыть. Я бился и вырывался из цепких пальцев, не пускающих меня на улицу. Внутри меня что-то клокотало и лопалось, а в глазах темнота перемежалась с новогодним фейерверком. Наконец осознав, что с клещами не совладать, я прекратил сопротивление и затаил дыхание. От этого сделалось несколько легче, и хотя режущая боль в горле не проходила, зрение потихоньку вернулось, а грубые пальцы разжались. Потом оказалось, что дышать вовсе не обязательно, и это меня обрадовало.
Что-то странное происходило с комнатой, она словно бы раскачивалась перед глазами, но все медленнее и медленнее, а под ногами не чувствовалось привычной опоры. Ничего не понимая, я попытался повернуться к окну, но тело не двигалось. Жирная муха прожужжала и уселась мне на лицо, прошлась неспешно по щеке, потом переползла на глаз и принялась что-то там вынюхивать. Это было отвратительно — я не мог даже моргнуть, чтобы согнать ее.
И вдруг все стало очень понятным: и неподвижность, и режущая боль, и странное замедляющееся покачивание комнаты.
Об этом тяжело вспоминать, но что я имею, кроме воспоминаний?
День сменился ночью, ночь — днем, потом это повторилось снова. Комната давно уже не раскачивалась. Я начал чувствовать какой- то неприятный запах, который почему-то очень нравился жирной мухе.
На четвертый день сильный шум отвлек меня от невеселых раздумий. Несколько человек, все больше при исполнении, вошли в комнату и уставились на меня круглыми глазами, а я не мог с ними даже поздороваться. Двое из них подошли поближе и нежно освободили от мучавшей меня с того дня режущей горло боли. Потом уложили на пол и, опустив теплыми, пахнущими табаком пальцами веки накрыли простынкой и оставили одного. Я лежал в темноте и прислушивался к голосам, раздававшимся из соседней комнаты. Слышно было плохо. Кажется, кого-то о чем-то расспрашивали, вроде бы упомянули обо мне.