Я молча взял ее за руку, и мы пошли домой, безразличные к ветру. "Еще раз ехать с ними?". Этот неозвученный ответ крутился у меня в голове, и я импульсивно сжимал ее ладонь, не замечая, как низко над нами страшное лохматое небо.
В квартире все еще стоял странный запах и два табурета посреди зала. Я открыл форточку и унес табуреты в кухню. Она сняла пальто и этот отвратительный черный платок. Я посмотрел на ее темные коротко стриженые волосы и подумал, что с длинными ей было бы лучше. Парадоксально, но она нравилась мне тем больше, чем сильнее я убеждался в ее непривлекательности. Слегка асимметричное лицо, рот слишком велик, не отличающаяся округлостью форм фигура, какая-то дисгармония в частностях, но необъяснимая гармония в целостности.
Она не стала спрашивать позволения принять ванну, просто включила воду и попросила дать ей что-нибудь из одежды. Мне нравилась эта уверенность. Я дал ей свой старый халат, подумав, что он будет как раз в пору, и, не спрашивая, будет ли она пить, пошел за рюмками и закуской.
Никогда бы не подумал, что похороны способны так поднять настроение.
Мы сидели на скрипучем диване, пили, ели, курили, смотрели телевизор и громко смеялись, представляя лица родственников, сидящих в пластиковых креслах зала ожидания. Веселое изумление вызвал тот факт, что она является мне в сущности тетей, хотя и младше меня на целых два года. Она рассказала, как ехала больше суток в поезде в окружении веселой родни и как по прибытии сюда первым делом поменяла билет, решив, что слово "одиночество" не всегда имеет отрицательное значение. Я рассказал ей, как едва не уснул, сидя у гроба, и как впадал в отчаянье, представляя родню, жизнерадостно храпящую посреди зала. Она смеялась, я смеялся, и жечь календарные листы не было надобности — время горело само, точно пламя автогена, в котором плавилось ощущение реальности.
Вечер, ночь, глубокая ночь, вой настырного ветра, жалующегося на свое бессилие. В квартире был только один диван. Раскладушку, на которой спал дед, я отнес на помойку, как только в больнице сказали, что шансов уже нет.
Будучи воспитанным человеком, я уступил диван даме, и она с благодарностью приняла эту жертву. Впрочем, спать на полу никому той ночью не довелось — все спали на диване, причем стадия сна наступила не скоро.
Никогда я еще не просыпался так поздно. Она лежала рядом со мной во всей своей гармоничной непривлекательности, и я думал, что это отличная замена вечно ворчащему деду.
Я допил остатки коньяка. Оставалось всего две сигареты, не считая той, которая дымилась в пальцах.
Я смотрел на снимок. Мы сфотографировались днем, когда гуляли по городу. Зайти в фотоателье предложила она. Снимок получился не совсем удачный — освещение было выбрано неправильно, из-за чего она вышла привлекательнее, чем была на самом деле, а мне этого совсем не хотелось. Слово "любовь" мне никогда не приходило в голову. Я вообще не сторонник абстрактных понятий, невесть что обозначающих.
Мне просто хотелось, чтобы, просыпаясь, я всегда видел рядом с собою эти коротко стриженые волосы, хотелось всегда слышать этот необычный смех и сжимать эту ладонь, гуляя по вечернему городу. Мне нравилось, как она курит. Нравилось, что она терпеть не может всю эту пуританствующую родню. При чем здесь любовь? Любовь представлялась мне чем-то мифологическим и нежизнеспособным, размахивающим белыми крылышками и играющим на арфе, чем-то рафинированным до тошноты.
Потом была еще одна ночь, и время вновь пылало, выплевывая минуты пулеметными очередями. И были проводы на вокзале и ее обещание написать. Телефонов у нас не было, а ее адрес я не спросил, решил, что все равно узнаю его, когда придет письмо.
Я долго стоял на перроне, глядя, как поезд растворяется в осеннем холоде, а потом пошел домой и стал ждать.
Прошло пять лет, а я все жду. Помятый почтовый ящик превратился в навязчивую идею. Сколько раз, заметив в соседних ящиках письмо, я вскрывал замки и доставал белые прямоугольники, надеясь, что почтальон спутал номера квартир. Она знала дату моего рождения. Я сказал ей, и теперь эти дни особенно тоскливы, потому что овеяны терпкими запахами надежды и страха. Я жду письмо и боюсь письма. Жду, когда вспоминаю ее глаза, обещающие написать, и боюсь, когда представляю бесчисленную вереницу дней, составляющих пять лет. И я порой не знаю, что лучше: жить с вечной надеждой на что-то или знать наверняка.