Она включила свет в прихожей, и я увидел, что квартира совсем крохотная. Я никогда раньше таких не видел. Единственная комната немногим превосходила кухню, к тому же не было балкона.
— Садитесь, — сказала женщина, указав на диван, после того как я наконец справился со шнурками — пальцы не слушались, — я включу воду. Хотите чаю?
Я отрицательно повертел головой: язык и губы отходили от мороза неохотно, казались толстыми и чужими.
Она ушла в ванную комнату, и я услышал гудение водопроводного крана. Тело охватила мелкая дрожь. Я не знал, хорошо это или плохо. Снял носки. Ступни были белые, точно гипс, и когда я дотрагивался до них, ничего не чувствовали.
— Разотрите, — послышалось надо мною. — Это поможет. — Она стояла рядом и протягивала мне большую пластиковую бутылку с прозрачной жидкостью. Я осторожно поднес горлышко к носу, и меня передернуло.
— Это спирт, — сказала женщина и села в маленькое кресло, устало повесив голову. Я не обращал на нее внимания, озабоченный своими гипсовыми ногами. Если это был сон, и я проснулся в тот момент, я не смог бы вспомнить о ней ничего — только голос и легкое, почти осеннее пальто с большими квадратными пуговицами.
Спирт сделал свое дело. Вскоре появилось ощущение, что в кожу вонзилось множество горячих тонких игл. Было неприятно и приятно одновременно, как ни странно это звучит. Кожа порозовела, лед, забивший поры, — растаял. Покалывание сменилось нестерпимым зудом. Хорошо, что женщина ушла проверять воду, и я мог делать зверские гримасы и скоблить свои ступни ногтями без всякого ущерба для авторитета.
Потом я лежал в горячей ванне, и пустынная улица, пятнистая от скупого света фонарей, и большое магазинное окно, на которое я смотрел с полубезумным вожделением, казались жуткой фантасмагорией. Казалось, я хлопнул дверью такси и сразу погрузился в эту воду, окруженную белым кафелем и едва уловимым ароматом мыла.
Жалко, что не было возможности одеться во все свежее. Женщина сказала, что у нее нет ничего мужского, и почему-то извинилась, будто ангел, пришедший среди беспроглядности новолуния, мог быть хоть в чем-то виноват перед жалким человеком, замерзающим в окружении равнодушных домов.
Когда я вышел, раскрасневшийся и воскресший, она была в кухне. Я слышал, как постукивают дверцы шкафчиков и звенит посуда.
Я сел на диван и впервые осмысленно огляделся. Кроме дивана и кресла в комнате стоял только маленький плательный шкаф, журнальный столик да два высоких стеллажа, заполненных книгами. Был еще палас на полу, старые настенные часы и несколько кактусов, стоящих на подоконнике в крохотных белых горшках. Ни телевизора, ни какой-нибудь другой аппаратуры. И ни единой фотографии, ни на стенах, ни на полках стеллажей. Я подошел к книгам. Мне бросился в глаза большой потрепанный альбом, лежащий особняком.
Я взял его в руки. Это был сборник репродукций мировых шедевров.
Я открыл альбом. В верхнем уголке стояла дарственная надпись. Я прочел ее с каким-то смутным и непонятным волнением и поспешно положил альбом на место, словно боялся быть застигнутым за этим, в сущности, безобидным вторжением в личную жизнь.
Альбом был подарен своей любимой каким-то мужчиной, почти десять лет назад, в ее двадцатый день рождения. Чернила местами были размыты, точно на них когда-то попала влага.
Судя по числам, женщина была моей ровесницей. Почему-то это меня удивило. До того она была лишь силуэтом в ночи, голосом, не имеющим возраста, и я подумал, что лучший способ разрушить романтический образ — это приставить к нему цифру. Не важно какую — возраст, вес, размер заработной платы или серию паспорта, любая цифра несет в себе что-то угловатое и мертвящее.
За размышлениями я не заметил, что звон и постукивание стихли.
Она вошла и поставила на журнальный столик поднос. На подносе был граненый стакан и тарелка с хлебом, сыром, ветчиной и маринованными огурчиками, но все это я увидел позднее. Я смотрел на ее лицо — лицо сорокалетней женщины. Я смотрел на морщины вокруг глаз. На унылые щеки, потерявшие упругость. На волосы, которые, подобно ласковой ненавязчивой плесени, начала подергивать седина. Надпись в альбоме не могла быть адресована этой женщине. Она была адресована какой-то другой, которой нет еще и тридцати. Мне отчего-то сделалось страшно и тоскливо, как будто до разомлевшего в дремотном тепле тела вновь дотронулись ледяные щупальца улицы.