«Значит, все протекало удачно, — решил Семен еще до беседы с комиссаром. — Осокин и Федотов вернулись живыми и невредимыми. Незаметно вроде, чтобы и народу в отряде поубавилось…»
Оказалось, что два человека получили ранения. И то — из-за своей горячности. Илюша и Вись-Ягур, не дожидаясь команды, бросились к поезду и угодили под пули солдат, охранявших вагон. Их привезли и устроили в одной из землянок.
Семен познакомил комиссара с жизнью табора. Осокин остался очень доволен делами Румаша — если бы партизаны были по-прежнему почти безоружными, Осокина, возможно, беспокоили бы последствия. Похвалил он и Фильку. А теперь он даже раздумывал: не лучше ли было бы оставить Румаша здесь, а к Авандееву послать кого-нибудь другого. О том, что Половинкин был адъютантом Назара, Осокин знал раньше: в руки Фильки — охотника за лошадьми — попалась очень нужная птица!
Румаш за два дня благополучно добрался до назначенного места и встретился со старым другом отца.
Авандеев сверкнул черными глазами и, ощупывая котомку Румаша, спросил:
— А что у тебя здесь?
— Пропуск, — ответил Румаш, по привычке кривя губы в улыбке. Запустил руку в мешок и на другую ладонь насыпал горсточку крупной серой соли дядюшки Теменя.
— Хороший пропуск. Верю, что ты действительно доберешься куда следует. Молодец, — похвалил Авандеев.
9
Павел Мурзабай, после того как побывал у пего Фрол Тимофеевич Ятросов, бросил пить. Он удивил своего старательного помощника Мирского Тимрука:
— Не переводи больше хлеба, брось варить самогон!
Мирской Тимрук замер, глядя на хозяина, словно охотничья собака, выследившая дичь.
— Ты ведь, наверно, не хочешь споить меня до смерти, Тимофей Емельяныч? — засмеялся Мурзабай. — Мы будем пить только вместе с гостями. А сейчас пора с этим кончать.
Слова хозяина работнику, видать, не пришлись по душе. Он будто пролаял:
— Мне все едино, я не пыо…
Окончательно протрезвев, Мурзабай решил понять дух саманы, снова стал внимательно читать газеты и размышлять…
Действия самарского Комвуча логике не подчиняются: он стремится показать себя демократическим органом, а с другой стороны — поступает так же дико, как те, кто жаждет диктаторской власти.
Советскую власть многие считали жестокой и выступали против, но и в городе и в деревне преступления стали вершиться лишь после того, когда Советы были уничтожены и захватил власть Комвуч.
У красных был всюду один порядок, а при белых почти в каждой губернии свой: в Самаре — Комвуча, в Оренбурге — Дутова, а что в Сибири — понять невозможно. Власти самарского Комвуча провозгласили Дутова генералом, а тот все равно, никому не подчиняясь, проводит свою линию… Положение в стране Мурзабаю захотелось с кем-нибудь обсудить. И по старой памяти пошел в Заречье — к людям церкви.
Оказалось, и в семье попа не было согласия. Петр Сергеевич проклинал своего сына-большевика. А матушка готова вырвать космы мужу: сердце матери, что ни говори, все-таки — на стороне сына, ради него она готова проклясть и мужа-попа, и даже самого бога.
Не было покоя и в семье дьякона. Однако здесь все по-иному путается. Супруга дьякона, дочь городского купца, проклинает командира «разбойников» — своего старшего сына.
Сам же дьякон, тайно от жены, шепнул Мурзабаю:
— Был бы помоложе, ушел бы вместе с сыном за народное счастье биться.
— Ты же — служитель церкви, Петр Федотович. Большевики не верят в бога. И тебя они не примут! — нарочно поддразнил дьякона Мурзабай.
— Эх, Павел Иванович, — ответил тот, — если говорить правду, я и сам не очень-то верю в древнюю еврейскую сказку. То, что я тиечук, — это всего профессия. Отец мой — крестьянин, я хоть сейчас брошу эту работу и стану хлеборобом. Семья вот большая — детей надо учить. Только это и пугает…
Нет, и возле церкви Мурзабай не нашел покоя. А на этой стороне реки и поговорить-то не с кем. Сват его — человек нечестный. А теперь еще и зятек уехал в город и сгинул.
Говорят, и в городе не видно Саньки, и в Чулзирму не возвратился. Смоляков повел себя совсем бестолково. С Хаяр Магаром у Мурзабая никогда не ладилось. И от богача Танюша он никогда еще умного слова не слыхал…
Собеседники Мурзабая всегда были знатными людьми, может, поэтому он и теперь больше ни о ком не вспоминал.
Мурзабая неожиданно ошарашила дочь его друга Ятросова — Анук…
— Павел пичче, — сказала женщина, еще не успев переступить порога, — мне хочется поговорить с тобой. Думаю, не считаешь, что волос долог, ум короток. И у попа волоса длинные, однако говорить с ним раньше ты не гнушался.
Дочь Ятруса повела речь об Уксинэ. О младшей дочери Павел Иванович и сам немало думал. Он проклинал себя за то, что так поспешил с ее замужеством, вспоминая сына — проклинал его. Из-за его тупости поторопился он с замужеством любимой дочери.
Но как теперь поступить? Если прислушаться к совету Анук, то, выходит, выданную дочь нужно позвать домой обратно. Ну, коли Санька пропал совсем, то еще ладно бы, если бы даже и возвратилась под отчий кров. Так бывало и прежде — односельчане не осудят… А вдруг Санька вернется, тогда как?
Анук считала, что все равно…
— Пусть так и останется у тебя, если даже и объявится Санька, — с вызовом оказала Анук. — Уксинэ найдет себе другого мужа. С Санькой она все равно жить не станет. Она не то чтобы любить мужа, она его ненавидит. Из дома Смолякова ей надо уходить, пока не родила. Будь же человеком, Павел пичче. Сам позови Уксинэ… Так будет приличней.
Мурзабай опустил голову на руку и задумался. Другой на его месте не позволил бы этой наглянке слишком распускать язык, накричал бы, выгнал бы из дому.
Но Мурзабай — не Хаяр Магар. У него даже желания выругать Анук нет. Все же и вторить ей не хочется.
— Старики говорят: отрезанный ломоть! — пробормотал он после долгого молчания.
Но Анук не сдавалась:
— Старики говорили, да повымерли. Ты присказками не отделаешься, Павел пичче. Молодым надо жить. Ты в семье — старший, молви свое слово. Ты не такой, чтобы не видеть и не знать, как меняется жизнь. Молодежь, не спросив стариков, пошла проливать кровь за новую жизнь. Старики не видели этой жизни, и нам не годится жить только их советами. Нужны новые слова, слова, помогающие жить по-новому.
— Мудрость стариков — мудрость народа, мудрость веков, — заспорил Мурзабай. — Слова, пережившие сто веков, за один век в ложь не превращаются. А вы, молодежь, за один год хотите забыть веру, пережившую две тысячи лет. Отбросить порядки и обычаи, которые народ создавал тысячелетиями. Человека, который пренебрег стыдом, обычаями, не прислушивается к голосу стариков, — нельзя уважать. А если говорить об Уксинэ, сам вижу. Но ничего изменить не могу. Род Мурзабая не может нарушить обычай, наложить на себя позор!..
Анук, поняв, что Мурзабай будет стоять на своем, решила больше его не убеждать. Став вдруг, как всегда, легкомысленной, расхохоталась.
— Человек старый — за четверых удалый, говорят твои возлюбленные старики. Ты же ведь добрый! Павел пичче. Не боялся бы народной молвы, позвал бы Уксинэ домой, да… Не тетушки ли Угахви испугался? Я вот живу одна, пересудов не боюсь. Решила надолго уехать из села. Поэтому хочу поговорить еще об одном…
Мурзабай не обиделся на смех Анук.
На эту молодую веселую женщину нельзя сердиться!
Один ее приход исправил огорченному философу настроение.
— Уж не на поиски ли жениха собралась? — попробовал сам пошутить Мурзабай. — Небось в Самлей держишь путь… Вот приведешь кого-нибудь вроде Летчика-Микки. Кто вас разберет, людей новой саманы?!
Анук опять рассмеялась.
— Хочу отыскать жениха вроде тебя — с такой же бородкой, — и кокетливо добавила: —Черная бородка с серебряными ниточками.
И снова став серьезной, Анук заговорила о деле. Она действительно уезжает. Присматривать за домом Анук попросит свекровь свою — мать давно погибшего мужа.