Тарас побежал к отцу с сообщением. Выслушав сына, Захар определил:
— Наши балуются.
Девять человек, оседлав своих копей, вместе с «колчаками» ускакали за Лысую гору.
Говорили, Мурзабай наблюдал в окно, как его односельчане отправились за деньгами к Колчаку. И будто бы, упав на пол, катался Мурзабай со смеху, когда среди них увидел и своего молчаливого работника — Мирского Тимука.
Более опытный, чем его собратья, Смоляков взыскивать деньги с Колчака не поехал. Ходили слухи, что даже спрятался от «колчаков».
Эта загадочная, печальная для одних и долго веселившая других история скоро разъяснилась.
Наивные и жадные куштаны, возможно еще не перевалив за гору, почуяли подвох. Но обратно они не вернулись ни на следующий день, ни спустя педелю, пи через месяц…
В тот же день, попозже, со стороны села Тоцкого появились в Чулзирме еще два всадника. Один, показывая в сторону горы, хохотал так, что едва не вывалился из седла. Другой лишь кривил в улыбке губы:
— Твоих это рук, Лапша! Ты, видать, подговорил моих ребят, ты небось подучил…
— Нет, не я, товарищ командир! — помирал от смеха первый, — Я только велел спять красные звезды с фуражек. А уводить кулаков к Кутякову я ребят на подучал. Сами небось додумались. Это — не иначе — дело Белякова.
— Ничего еще, если на Кутякова попадут. А то сегодня Чапаева ждали. Тебе, Лапша, достанется.
— От Чапая не достанется. За военную хитрость? За находчивость? Это же разоблачение контрреволюции. Чапай меня орденом наградит!
— Вы с Чапаевым, может, и близкие друзья, я этого не замечал. А вот если вместе с ним и комиссар приедет, товарищ Фурманов… Что будешь делать?
— Не боюсь я, товарищ командир. Надеюсь на то, что ты меня выручишь.
Командир, ужо не слушая, пришпорил коня. И оба всадника направились прямо к дому Кирилэ.
В Заречье вешняя вода не обошла и знакомый нам переулок. Двор Чугуновых залило — мать Илюши временно переселилась к Радаевым. Вода добралась до ворот Олиного дома и, будто в раздумье, остановилась. Мать Оли, захватив необходимые вещи, с детьми ночевала у родных — подальше от реки. Дома Оля осталась одна.
Оля не могла попять, почему сегодня с утра ее сердце переполняла радость. Может, девушка предчувствовала счастье, а скорее всего, ее веселило бурное половодье.
Она поглядывала в сторону Чук-кукри: тропка Румаша скрылась под водой. Лыжный след Тараса давно растаял. Все пути, связывающие с Чулзирмой, перерезаны. Оля еще не знала, что весенняя дорога для любящего сердца — самая короткая, не видела, что к пей приближается ее счастье.
Не в сторону Чук-кукри и Телячьего Табора, а немного левее смотри ты, Оля! Вон, видишь, по широкой, как море, весенней реке Ольховке плывет какое-то сучковатое бревно. Нет, это совсем не бревно. И плывет не по течению, а поперек — прямо к твоим воротам. Да ведь это лодка, и на ней люди.
Только теперь Оля увидела лодку и подбежала к воде.
А что дальше было, Оля толком не помнила. Но навсегда западет в сердце яркий и теплый весенний день, завершивший два долгих года ожидания…
Оля готова броситься в воду и поплыть навстречу лодке.
Один, который поменьше, — Тарас. И другого узнала Оля. Это Филька! Кто третий? Спирьки уже нет… И не Илюша… Оля боится, что обозналась. Вот он, третий, поднялся на ноги, размахивает фуражкой. Что-то кричит, но слов разобрать невозможно.
Филька, перестав грести, тоже вскочил, подкинул фуражку кверху, но поймать не сумел — упала в воду.
Все трое, хохоча, как малые дети, принялись ловить в воде фуражку.
Оля всхлипнула и сразу засмеялась. Горюет она или радуется? Губы смеются. А из глаз бегут крупные слезы.
…Издали Оля узнала Румаша, а вблизи — нет. Вдруг стала на миг какой-то отчужденной. Ведь два года прошло. Для молодой любви два года тянутся как век, а иногда время и совсем остановится!
Оля жила ожиданием встречи с любимым, и ей чудилось, что это длятся дни, незабываемые дни давно прошедшего семика. И Румаш, постоянно живший в ее сердце, нисколько не изменился. Но времени протекло много. Вблизи Оля даже не поверила, что это Румаш. Совсем другой человек: выше ростом, шире в плечах, над губой чернеет полоска усов. И одет совсем по-другому.
Нет, нет, лицом он ничуть не изменился. Вот он чуть скривил, как всегда, в улыбке губы.
— Оля, Ульга! — сказал он и обнял девушку…
Пока лодка приближалась к Олиным воротам, у залитого водой переулка собралась толпа. Оля не стала смотреть на то, что скажут люди, сама обняла парня и сама, закрыв глаза, поцеловала его.
Румаш и Оля вошли в дом. Закрылись окна, задернулись занавески.
Тарас, хотя и мал еще, понял — заходить за старшим братом в дом не надо.
Филька остальных повел по бежавшей мимо двора сухой тропе, развлекая присказками и прибаутками.
— Что это на груди у твоего товарища? И не крест и не медаль, — спросили его парни.
— Орден! Орден Красного Знамени, — ответил Филька, — Такого ордена больше ни у кого нет.
Филька, и сам толком не знавший, за что Румашу дали орден, тут же, как Шатра Микки, начал сочинять сказку. Но его выдумкам помешали подоспевшие женщины. Увидев мать Спирьки, Филька смолк. Заметив издали свою, вырвавшись из толпы, побежал матери навстречу.
Филька не мог жить на свете без друга. Ему нужна была опора — крепкий, надежный товарищ. В детстве такой опорой ему служил Илюша. Потом он стал тенью Спирьки. Потеряв Спирьку, Филька не находил себе места.
Когда бригаду Кутякова перебросили на Уральский фронт, Румаш разыскал односельчан, добился перевода Фильки в свой отряд. И парень ожил снова.
Дивизию Чапаева перевели на Восточный фронт, послали против Колчака, а Румаш и Филька остались в другой дивизии, на Уральском фронте, оборонять город Уральск.
…Талые воды прибывают быстро. Но и убывают еще быстрее. Разлившееся, как половодье, счастье Оли, длилось недолго…
В Заречье Румаш провел лишь одну ночь. Олиной матери керю [41]пришелся по душе. Румаш при первой встрече объявил ей:
— Я муж Оли…
Но страстная неделя еще не прошла — свадьбу в те дни справлять было не принято. А без свадьбы жить как муж с женой неудобно перед народом. Это высказала Румашу теща.
По старинным обычаям чувашский мукун [42], — тут вдруг сообразил Румаш, — начинается в страстную среду.
— Если у вас в Сухоречье на страстной неделе нельзя играть свадьбу, сыграем ее в Чулзирме. Венчаться мы не будем. Отец мой с мачехой еще при царе обошлись без венчанья. А мы — в советское время — и подавно.
Через Ольховку Румаш решил перебраться с Тарасом. Фильку и Олю попросил переправиться на тот берег завтра.
В четверг до рассвета Румаш умчался в село Тоцкое, где стоял полк. Румашу разрешили отпуск еще на пять дней. Возможно, возвратиться в Тоцкое не придется, не исключалась возможность, что через день-два полк переведут в Чулзирму.
Свадьбу Румаша и Оли играли в пятницу.
Фильку Румаш назначил кезень-керю и заставил плясать первым.
Шатра Микки играл на волынке. Самогона на «камун-свадьбе» не полагалось. Лизук у Кирилэ разжилась пивом. От пива не отказался даже Захар.
Всех удивил Филька: на дне лодки привез он сома, длиной с Тараса. Не столько сом, сколько рассказ Фильки всех потряс.
— Дома в сенях, без единой снасти словил, — похвалился он.
Люди не поверили: ну, дескать, парень шутит.
Румаш посмеялся:
— Ты, Лапша, загибай, да так, чтобы хоть немного было правдоподобно…
К субботнему вечеру в село вошел полк имени Степана Разина.
Узнав, что командир эскадрона женился, красноармейцы вновь затеяли свадьбу.
Затянув песню о Степане Разине, заставили Фильку после слов «Эй ты, Филька, черт, пляши!» — плясать.
И неожиданно, сменив ритм, — запели: