— Ты, Захар Матвеевич, вьешь свое гнездо и не по-русски, и не по-чувашски. И не по-башкирски тоже, — уклончиво выразился Семен.
— По-немецки! — выкрикнула Анук, обрадованная тем, что опять нашла нужное слово. — И если еще вокруг дома посадить кусты, а весной они зацветут — тогда и вовсе будет по-немецки. Это у них — строения сплошные, во дворе летняя плитка, рядом — гумно.
— У Захара пичче гумно даже и не рядом, а прямо во дворе, — вставил слово Тражук.
И верно, тут же, шагах в двадцати от дома, Захар укатал ток.
Крыша дома и печь в избе привлекли внимание «комиссии». Тесу у Захара не было, а о железной крыше по тем временам никто и не мечтал. И все же не соломой покрыл избу Захар, а мелкими снопиками из камыша и сверху обмазал глиной.
— Подобной крыши во всем мире больше нет, — определил Арланов, стараясь не отстать в суждениях от других.
После плиты на улице больше всего обрадовала Анук печь в избе.
— Ведь из кирпича сложена, — весело определила она, — но бока у печи какие гладенькие. Я слышала, что Захар Тайманов — отменный шорник, но он, оказывается, еще и замечательный печник.
— Все-то ты умеешь, Захар Матвеевич! — похвалил глава «комиссии» Семен. — Шорник, сапожник, плотник, столяр, печник… еще кто?
— И еще музыкант! — Арланов снял с гвоздя на стене балалайку и неумело потренькал.
— Люди в перерыве на обед курят, а я играю на балалайке, — объяснил Захар. — Тараса учу плясать. Хочет быть героем, как Румаш, а сам плясать, как он, не может, — отец заставил покраснеть мальчика. Сам тут же взял балалайку из рук Арланова и, настроив ее, зазвенел плясовой мелодией.
— Эх, как говорит Тимрук пичче, замана! Без мужа могу жить, а вот как услышу плясовую, не могу, чтобы не плясать. — Анук тут же затопотала по-мужски.
Смотрел-смотрел на нее Арланов и женской выходкой заскользил вокруг.
— Люди работают, камуны пляшут, — негодующе пробормотала старуха, плетясь мимо избы на гумно.
Дня через два «камуны» не только пляской, по и работой удивили. К приехавшим из города присоединились еще и зареченские — Оля и Тоня.
Захар весной засеял по осьминнику и для своей семьи и для Анук. В поле весной вместе с Кирилэ больше всех работал Тарас. Сейчас, во время уборки урожая, Тарасу оставалось только вязать снопы. В артели «камунов» собралось десять жнецов и жниц. За педелю хлеб был убран и обмолочен.
И люди, любуясь дружной работой, назвали те дни «неделей камуны». Теперь уж, слыша балалайку Захара, никто не посмел бы ворчать и посмеиваться.
И Захар и Плаги, жена Семена, немного посеяли хлеба. Артель «камунов» проработала еще и у деда Сабана, и у матери Тражука, а еще и в Сухоречке и русских заставила заговорить о «неделе камуны».
А Арланов, пляшущий по-женски, равняться на поле с Тарасом и женщинами так и не мог. Беззлобно подшучивая над учителем, Оля и Тоня учили его вязать снопы.
Кирилэ нисколько не был удивлен дружной работой артели.
— Камунами лишь пугают народ, — рассудительно сказал дядя Тараса. — Ничего в этом нет и смешного. Чуваши издавна любили сообща трудиться и сеять хлеба, мы, жители нашего края, всегда выходим вместе, помогаем женщинам, когда нужны в работе мужские руки. Нимэ — ведь это и есть работа камуной.
— А ведь правильно сказал шурии! — поддержал его Захар. — Чуваши и в самом деле частенько работают артелью. Разве нимэ не похожи на субботники?
Захар рассказал об опыте Ключевки. Он ездил туда за окопным стеклом для своего дома и для избы Самани — матери Тражука, куда ее наконец переселили из землянки.
Гости помогли Тражуку перевезти мать, а также подсобили перетащить дом просвирни из Заречья под школу. Антонина Павловна радовалась — с осени она начнет учить ребятишек в новом здании.
Евграф Архипович тоже начнет с осени первый учебный год в Чулзирме.
Городские гости стали на десятый день готовиться к отъезду. Анук пригласила Арланова пожить в ее доме. Семья Захара уже справила новоселье.
— Ухаживать за конем ты не умеешь. За пегашкой будет присматривать Тарас, — тоном, не допускающим возражений, сказала Оля Арланову.
Корову Ятросовой к радости Лизук перегнали на новый двор Таймановых.
А Семен готовился снова оставить семью и уехать. Плаги в позапрошлом году провожала мужа в город на неделю, а он пропадал там в сто раз больше. Домой хотя и вернулся, но побыл-то всего десять дней. Сынишка толком и привыкнуть-то к отцу не успел, даже дичился немножко.
Семен сначала огорчился. Только на третий день после приезда отца пятилетний Вася впервые крикнул:
— Атте!
Семен был в восторге, ему казалось, что сын только что появился на белом свете. С этого дня сердце Семена! настежь распахнулось и для сына и для его обездоленной матери.
Плаги почувствовала, что Семен заметно к ней изменился, но почему-то не радовалась. Накануне отъезда мужа в город она поплакала в одиночестве. Лишь насухо вытерев лицо передником, вошла в избу. Семен вырезал ножом игрушечное ружье для сына.
— Семен, послушай, — начала Плаги, — до сих пор я ревности не показывала. Ни одного слова не говорила против. И сейчас не скажу. Хочу тебя попросить об одном…
Семен отложил незаконченную игрушку. «Очень добрая душа Плаги, мать моего сына. Сама душою как ребенок. А я ведь всегда был холоден к ней… Из-за Шоры… Никогда не хотел согреться ее теплом».
Семену вдруг захотелось обнять и приласкать жену.
Плаги замолчала, будто надеясь услышать от мужа какие-то необходимые ей сейчас слова. Она не почуяла, что внезапно нахлынувшая нежность мешает ему говорить. Плаги решила высказать все, что задумала.
— Я давно знаю, что ты любишь майру. Теперь в городе, поди, будете жить вместе. Живите. Если ты до сих пор не любил меня, то я уж не смогу теперь привлечь тебя, заставить полюбить. Об одном прошу — ради бога, не показывайтесь на глаза нашим сельским вместе с майрой, чтоб здесь, на селе, не ходили о пашей семье плохие слухи. Сама не знаю, куда мне теперь деваться? Ваську надо вырастить и вывести в люди. Лишь бы не получилось так, что услышит сынишка злые толки и скажет: «Нету у меня атте!»
— Зря говоришь, Плаги. Никакой майры у меня нет, — возразил Семен, подавив нежданную грусть.
Плаги молча положила перед мужем на стол гребенку. Она хотела сказать: «Нюрину расческу нашла в твоем кармане, когда взяла зашить», но не могла произнести слова.
Семен понял все, опустил голову и, посидев какое-то время молча, печально произнес:
— Да, это Нюрина гребенка. Но я говорю правду. Нюры нет больше на свете. Только эта гребенка осталась на память. Да и она сохранилась потому, что случайно в тот день, когда Нюра погибла, эту гребенку воткнула себе в волосы Анук.
Стараясь быть понятым Плаги, а может, и потому, что до сих пор ни с кем не делился своим горем, Семен начал говорить и не мог остановиться. Подробно и по порядку рассказал он бедной Плаги историю своей любви, вспомнил и о том, как провожать его на войну Нюра приходила в Кузьминовку. Когда он передал, что сказала ему Нюра в лесу, сочувствуя Плаги и Васе, жена Семена не могла сдержать слезы: одна за другой текли они у нее по щекам.
— Нюры больше нет, — закончил Семен, — и праха ее не нашли, чтобы похоронить. Когда она тащила из-под пуль раненого Поликана, как раз разорвался снаряд. И оба исчезли, словно никогда их и не было…
Семен умолк и вышел из избы, медленно побрел по берегу реки в сторону Кивзюрта. До самого его возвращения Плаги потихоньку плакала.
Маленький Вася, заметив слезы матери, попытался ее успокоить:
— Не плачь, анне. Атте приехал, он опять приедет, привезет игрушки…
Мать попыталась улыбнуться, но не смогла и зарыдала уже громко.
В Чулзирме Тражук попытался у матери узнать об Уксинэ. Сабани почему-то особенно не распространялась, сухо заметила, что дочь Мурзабая в отцовский дом перестала ходить совсем. Мать от кого-то слышала, что Уксинэ скоро должна родить.
Тражук почему-то загрустил. Ему захотелось заглянуть к Мурзабаю. И повод был: надо рассказать о том, как пропал жеребец…