«Есть бог или нет, а законы веры для рода человеческого благотворны», — думал он частенько.
После гибели Назара он не мог рассуждать спокойно. Даже и месяц спустя его перепутавшиеся мысли не пришли в порядок. Мурзабай и свою Угахви напугал, и людей удивил.
А приход Уксинэ совсем потряс его.
Уксинэ, его родная дочь, не захотела нести долг жены!
И не с матерью, а с ним советовалась, с самым когда-то близким ей человеком в родном доме. Уксинэ хотела бросить мужа и вернуться к отцу.
— Рядом с собой Саньку видеть не могу, брезгую, — объяснила она.
Тогда-то Мурзабай и прогнал навсегда любимую дочь. Сам от жалости к ней едва не плакал, а словно взбесился:
— Брат твой из-за своей дурости головы не сносил, теперь ты снова из-за дурости своей хочешь и себя и отца осрамить. Я не неволил тебя: сама согласилась. Терпи теперь! Роди ребенка! Не смей отказываться от женской доли. Коли не слушаешь меня, то и защиты возле меня не ищи. Хоть из села уходи, хоть прыгай в омут!
Ушла тогда, убежала Уксинэ и с тех пор забыла дорогу в отчий дом. Лишь оставшись один, Мурзабай заплакал, и все-таки не раскаивался.
Раскаянье пришло потом…
В тяжкое раздумье впала молодая женщина. Отчий дом стал чужим, а дом мужа как был чужим, так и остался. А муж хуже чужого! Куда деваться?! Только в омут и броситься!
«Отец велит терпеть. И Кидери терпит, а мужа тоже ненавидит, — успокаивала себя Уксинэ. — Скорее всего, прав отец. Он сказал — роди ребенка! Может, будет родное дитя, все по-другому покажется. И муж станет другим…»
Когда Саньку и Зар-Ехима призвали в Красную Армию, у Кидери уже был ребенок, а Уксинэ только его ждала. Они не провожали своих мужей через мост, не обливались слезами вместе с другими женами. Санька и Зар-Ехим, как и в прошлом году, неожиданно исчезли. Кидери, взяв ребенка на руки, разыскивая дурного мужа, пришла к Уксинэ. Смоляков все сделал, чтобы не оставить подруг наедине.
— Санька уехал в город пораньше, — обратился он к Кидери. — И твой муж от товарища не отстал, не бойся.
— Ваш Санька хитрый, — смело отрезала Кидери. — А мой муж глупый. Оттого что они отправились вместе, ничего доброго не будет, — добавила она.
Скоро по селу поползло позорное слово «беглец».
В прошлом году вся молодежь села скрылась в лесу, и никто не говорил такого стыдного слова. Люди не признавали власти белочехов и учредиловки, на мобилизацию отвечали тем, что селами прятались по лесам. Советская власть народу — своя, и потому тех, кто скрывался от мобилизации, прямо называли «беглецами», а от их жен отворачивались, ругали «дезертирками».
Кидери не приняла на свой счет этого жалкого и горького прозвища.
— Весь позор падет на рыжую голову Ехима, я за него не в ответе, — сказала дерзкая Кидери намекнувшей на ее несчастье соседке. — Только пусть теперь ко мне не заявляется, колотушкой голову размозжу, — пригрозила она.
Уксинэ сторонилась людей, мучила себя, ни на минуту не забывая: «Жена беглеца. Дезертирка».
«Пусть будет врагом, яростным офицером, как Назар, но нельзя быть беглецом, трусом», — мысленно обращалась она к исчезнувшему мужу.
Иногда Уксинэ начинала себя успокаивать:
«А может, впустую болтают? И народная молва не всегда оказывается верной. Может, что-то с ним произошло такое, чего никто не знает. И все разъяснится».
Человек широкой души, если он силен духом, борется за доброе дело. Слабый это доброе дело творит лишь в мечтах, — представляет осуществленным то, чего и не было, и тем обманывает себя. Жизнь не щадит наивных мечтателей, со временем раскрывает им глаза. И тогда правда убивает слабых.
Не было от мужа вестей, поэтому надежды Уксинэ на хороший исход еще продолжали таиться в сердце, она утешала себя. Очень уж не хотелось видеть мужа «беглецом», трусом.
Первую весть принесла Праски. Вернувшись из Самлея в Чулзирму, она, запыхавшись, прежде всего побежала к Кидери.
— Из-за твоего мужа к моей племяннице пристала падучая, — крикнула она еще с порога, а потом начала рассказывать по порядку: — Семья моей сестры живет в конце деревни, у самого леса. Сестра и муж с утра пошли за дровами в лес на зиму. Семилетнюю дочку оставили дома с соседской девочкой. И к ним во двор из леса ворвались три беглеца. Один из них велел племяннице показать погреб, а двое пытались изнасиловать дочь соседей. Вдруг откуда-то объявились… партизаны, что ли. Двух беглецов расстреляли прямо на дворе, а дочь сестры с перепугу тут же повалилась без сознания. Теперь вот падучая болезнь привязалась…
Кидери не сразу поверила словам Праски.
Посмотрев ей в глаза, спросила:
— А не заливаешь, Праски? С тобой это бывает…
— Ей-богу, не вру, — перекрестилась Праски, — не по слухам говорю, сама видела. Как раз прибыла в Самлей во время похорон: Саньку признала. Другой, должно быть, русский из Заречья. Сказали, что выследил их тоже зареченский, Чугунов по фамилии. А того третьего, кто лазил за племянницей в погреб, никто не заметил, невесть в какое время сбежал. Соседская девочка тоже вначале язык потеряла, слова вымолвить не могла. Потом, когда заговорила, я поняла, что третий был Зар-Ехим. И Ульга запомнила его рыжую голову…
— Кому еще быть, как не ему, — подтвердила, подумав, Кидери слова Праски. — В прошлом году в подполе от смерти спасался, сейчас в погребе. Если б его расстреляли, я бы даже не вздохнула. А то останется в лесу один и совсем человечий облик потеряет. Один и ни на что не способный. Рождаются же на свет такие дураки, да еще их женят…
Кидери побежала к Уксинэ. Сразу, как только вошла во двор, столкнулась с хозяином.
— Небось к сношеньке пришла. Она сейчас побаливает. — Смоляков загородил путь Кидери.
Она ничуть не струсила.
— Конечно, не к тебе! Уйди с дороги, эсремет. Сына своего на смерть послал. И моего мужа погубил. Теперь над Уксинэ измываетесь, — глядя торговцу прямо в глаза, резала правду Кидери.
Когда нужно, безрукий лавочник понимал по-чувашски. И почему-то озлобленной Кидери он тут же уступил дорогу. Сам затревожился:
«Уж не о Саньке ли с его друзьями что знает? Надо было расспросить…»
И Смоляков решил дожидаться во дворе, пока Кидери выйдет из дому.
— Пожалуйста, скажи, Кидери, что слышала. Что, весточку какую получила? — сладким голосом спросил он, остановив бежавшую было прочь жену Зар-Ехима.
Та хотела было промолчать, уйти, но у самых ворот остановилась:
— За весточкой езжай в Самлей. Я своими глазами не видела. Люди говорят, что дезертиров всех поймали и расстреляли.
Смоляков сразу не поверил.
«И чего это она на меня злится? — недоумевал он, глядя вслед Кидери. — Зачем так наврала. И все же надо проверить, спросить Уксинэ, что ли?»
Постоял у двери в комнату Уксинэ, прислушался — тишина. Так бы не было, если что случилось.
Смоляков сам не уговаривал сына бежать в лес, однако задумка его была отцу известна. Знал он, но помалкивал. Поэтому всегда все-таки чувствовал себя перед брошенной Уксинэ немного неловко. Сейчас зайти к снохе он побоялся, попросил жену.
— Что-то пишет, на меня даже и не оглянулась, — донесла та, выйдя из комнаты Уксинэ на цыпочках.
Растревоженный хозяин решил все-таки подождать, когда выйдет Уксинэ, узнать у нее — зачем забегала Кидери.
Вдруг по дому разнесся душераздирающий стоп. Почти нечеловеческие крики следовали один за другим без передышки.
Смоляков растерянно продолжал сидеть.
— Ай, боже мой! — закричала толстая майра. — Наша сношенька рожает… Да еще до срока. А ну, вон из дома! — и вытолкала мужа во двор.
…Недолго пришлось Тражуку работать в укоме агитпропом. Из губкома пришла бумажка: его вызывали в Самару. Воробьев прислал Тражуку еще и частное письмо: «К октябрю опять открываем школу. Зимой, что ни говори, война стихнет или прекратится вовсе. Деникин застрял в районе Орла и Воронежа. Красная Армия начала теснить его к югу. Ты временно будешь директором школы. Позже, как найдется человек, тебя откомандируем в Москву учиться. Собирайся основательно, обратно в город вернешься не скоро. Заезжай в родное село. Даю тебе неделю срока, чтобы смог утрясти все свои дела… Бороду теперь, если надоела, можешь и сбрить. Усы оставь, они придадут тебе солидность».