Джума округлил глаза:
— Зачем вы так, Халима-апа?
— Так надо, надо. Один раз поплачет и успокоится. Незачем ей об отце думать.
Халима-апа снова чуть не заплакала, но пересилила себя:
— Джума-джан, открою тебе свое горе. Десять лет его в сердце носила, десять лет себя и людей обманывала. Ахмедьяр в тюрьму попал, Зохра еще в школу не ходила. Я дом продала, заплатила все его долги, и уехали мы с дочкой из села. В городе приютились, Столько лет дочку обманывала: вот придет твой отец. Мне и самой казалось, что он вот-вот придет, скажет: «Меня простили». Потом дошли слухи — и правда, он раньше срока освободился. Только домой не вернулся, остался жить там с другой женщиной. Я этому до тех пор не верила, пока не стала алименты получать. Алименты — копейки, но и они были подмогой — мы комнату снимали. Я все надеялась, что он одумается, вернется. Думала, будет скучать по своему ребенку. Посылки ему иногда посылала. Всех вокруг обманывала. Дочь от его имени с днем рождения телеграммами поздравляла. И она, бедняжка, верила. А ты знаешь, каково без отца ребенка воспитывать?.. Это только матери знать могут. Случалось, поругаю ее, по щеке ударю, а потом сядем и вместе плачем… Слава богу, теперь она человеком стала, совершеннолетняя уже…
Халима замолчала и посмотрела на Джуму загадочным, как ему показалось, взглядом. Почему она так подчеркнула это слово? Джума ждал, что она скажет еще, но Халима молчала. Может, она и заговорила бы, но их прервал мальчик на костылях:
— Дядя Джума, там московское мороженое продают! Тебе купить?
— У меня от мороженого горло болит, вот тетя принесла яблоки, бери самое большое.
В этот, день Халима ушла успокоенная, зато Джума остался наедине со своими нелегкими думами. Ему и без того было тяжко: под гипсом горела нога, от каждого вздоха ребра, казалось, вонзаются во внутренности. Врачи сказали, чтобы он ни о чем не думал, не переутомлял мозг. Но едва Джума закрывал глаза, он видел Халиму. До чего же она несчастная, думал он. И припоминал всех женщин в родном ауле. И замужних, и тех, у кого мужа не было. Каждую он сравнивал с Халимой. Вдов, потерявших мужей на фронте, считают несчастными. Но их не сравнить с Халимой. Они живут памятью о муже, любовью к нему. А у Халимы что? Ничего. Столько лет жила смутной надеждой, а теперь и ее убил Ахмедьяр.
Временами он ругал себя: «Шаммы-то оказался куда умнее. Он, наверное, почувствовал, что этим кончится, вот и не взял ее в машину. Если бы я не вылез с мотоциклом, ничего не случилось бы. Ну, поплакала бы Халима-апа, только и всего. Друзья спрашивают о моем здоровье. Да ведь я не болен, она больна. Моя боль пройдет, раны заживут, переломы срастутся. А сердечная рана Халимы-апа никогда не затянется. Как она, бедная, просила: «Скажи Зохре, что ее отец умер». Да разве так можно? Нет, не скажу.
Зохра стала совершеннолетней. Ну и что? Человек растет, это естественно. Но почему Халима-апа так странно на меня посмотрела? Ну и что с того, что совершеннолетняя? Или она хотела сказать, что Зохра собралась замуж? Тогда остается пожелать ей счастья».
Его словно ножом по сердцу полоснули. Он вжался лицом в подушку, закусил губу. «А чего я, собственно, хочу? Я калека! Зачем Зохре калека? Ну, огорчилась она, добрая душа, за меня. И все! Девушки легко плачут — видно, слезы близко».
Так он уговаривал себя, но знал, что не в этом дело. Знал и старался не вспоминать, и все равно вспоминал.
Халима-апа уехала в город за продуктами и осталась там ночевать. Тогда-то Зохра и пригласила Джуму к себе: «Посидим, поговорим, одной мне скучно будет». После работы Джума поел, весело насвистывая, побрился, надушился одеколоном, пританцовывая, почистил туфли. Берды усмехнулся и просипел:
— Да, брат, крепко ты втюрился.
А Рустам, понимающий Берды с полуслова, подхватил:
— Видишь, Базар-джан, хоть ты и поэт, а Зохру у тебя из-под носа увели. Верно говорят: «Кто смел, тот и съел». — Он незаметно подмигнул Берды. — Так-то, дорогой, — не проглотишь то, что прожевал, изо рта вытащат.
— Джума туда не потому идет, что в Зохру влюбился, — Халима ему поручила за дочкой приглядеть, — пропищал Базар, но было видно, что он ревнует.
— Доверили овечку волку, — сказал Берды. — Чтобы Зохру уберечь, надо было Рустаму ее доверить. Он к ней никого не подпустил бы. И вообще я своими ушами слышал, как Зохра приглашала Джуму.
— Теперь поверил, поэт? — еще насмешливей спросил Рустам.
Но сиплый Берды решил, видимо, не злить Базара и заговорил по-другому: