- А вы заметили, что в Пеледуе вода местами соленая?
- Нет, хотя... Да, в самом деле...
Я начинаю хохотать. Бывает же так: случайно встреченный в Ледовитом океане капитан через десять лет объясняет мне, почему уха, сваренная Антсом Вийдалепом как-то вечером на Пеледуе, оказалась такой соленой. {210} Раньше с ним ничего подобного не случалось. Мы позволили себе деликатно намекнуть ему на это. Он растерялся и почувствовал себя несчастным. Наверно, я никогда не воскресил бы в памяти этот ничем не примечательный вечер и он навсегда канул бы в бездонные колодцы памяти, но вот он снова со мной, вместе с воспоминанием об опрокинувшемся над водой ракитнике, возле которого мы остановились на ночлег и разожгли костер. Почему бы мне и не смеяться, если этот мир, пройденный вдоль и поперек, стал таким по-домашнему обжитым. И при этом он совсем не уменьшился в размерах, - во всяком случае, для меня.
- Ну вот, теперь вы все знаете, - говорит приветливо капитан.
Ход моих мыслей не остался для него незамеченным, и мы становимся еще ближе друг другу. Вот тогда-то он и спрашивает, читал ли я Ницше. Нет, не читал, то есть последний раз читал в средней школе, но с того времени столько воды утекло, и к тому же теперь Ницше я предпочитаю Пеледуй.
- Как же вы перезимовали?
- И не говорите! Деньги все вышли, топливо кончилось, все кончилось. Ловили рыбу, ходили на охоту. Справились.
- А весной к вам вернулась команда?
Вопрос не предполагал ответа, поскольку судно находится в море. Но старпом начинает тихонько смеяться, а капитан отвечает:
- Каким это образом я мог ее вернуть, раз у меня не было фонда зарплаты?! Я был рад-радешенек, когда в Пеледуе удалось сторговаться с ребятами из девятого класса. "Ускоренное обучение в условиях практического плавания" - так это выглядело на бумаге. Мне не хочется называть этот корабль детским садом, они оказались славными и работящими ребятами, но все-таки это дети, понимаете? В лучшем случае они катались по реке на лодке. Мы с ним, - кивает он в сторону старпома, - стоим на вахте по очереди каждые шесть часов. Можете понять, что это значит?
- Честно говоря, нет. Да и мало кто это может понять.
- Вот то-то и оно.
- Внимание, у нас есть еще третья бутылка, - сообщает старпом. {211}
- Может, оставим на завтра? - предлагает капитан.
- Мы же не алкоголики, чтобы пить каждый день, - впервые за все время открывает глаза и рот радист.
И - пык! Бутылка открыта.
НА ПРЕКРАСНОМ ГОЛУБОМ ДУНАЕ
Сигнал тревоги доходит до сознания одновременно с громким дробным стуком в дверь.
В коридоре стоит смущенно улыбающийся паренек, которого я вечером видел играющим с капитаном.
- Вы просили разбудить вас, когда будем уходить. Сейчас четыре часа, снимаемся с якоря.
- Послушай, ты тоже с Пеледуя?
- Тоже, - ответил он удивленно и бросился бежать, но в конце коридора быстро оглянулся на бегу.
Предрассветный рейд с сияющим огнями океанским теплоходом медленно удаляется. Певек еще не сверкает окнами, там пока властвуют синие ночные тени, только клювы портовых кранов ненасытно заглатывают каменный уголь и высокие жестяные трубы электростанции выбрасывают его в небо облаком сажи. Может быть, поэтому небо над Певеком такое темное? Дальше оно ясное, синее и безмолвное, солнце из-за розовеющих скалистых вершин пытается дотянуться до гладкой поверхности моря, которая в ответ отливает холодно и торжественно.
Так мы проходим загадочный Шелагский мыс, мифический каменный бастион, вытянувшийся далеко на северо-запад. На протяжении полутора веков он внушал путешественникам ужас перед концом света и манил их надеждой пробраться в Америку, не замочив ног. Так вот он каков! Романтический утес с синеющими тенями и буро-красными обнажениями, будущий любимец комбинатов по производству художественных открыток, соперник скалы Лорелей, уже сейчас тоскующий по интуристовскому Хилтону! Как трудно перенестись отсюда, из этого кресла, хотя бы на один век назад и осознать цену нашего теперешнего уверенного плавания в этих местах. Мы находимся всего в полумиле от берега, когда "903" берет курс на восток, а через какое-то время поворачивает еще на несколько румбов к югу. Стеклянная дверь капитанской каюты распахнута на веранду, которую никак не отважишься назвать палубой, занавески отодвинуты, каюта залита теплым солнцем, и я, заваривая утренний кофе, {212} рассеянно слежу за разговором. За колышущимися на ветру портьерами виден кусочек спальни с просторной семейной кроватью, и я готов дать лжеклятву, что в этой белой полированной, украшенной золотым орнаментом кровати, под голубым стеганым пуховым одеялом спит жена капитана, оформленная на борт коком. В открытую дверь виднеется океан - Ледовитый океан, мне надо бы ущипнуть себя за ухо, - на его отливающей ртутью поверхности играют коричневые птахи величиной с кулак, напоминающие наших воробьев. Иногда они взмывают в воздух, выстраиваются низко над водой в треугольник и бесшумно скользят мимо нас. Наша скорость десять узлов, они летят вдвое быстрее. Этот пилотаж высшего класса свидетельствует о приближающейся осени, но говорит о ней иносказательно и неубедительно. Помешивая кофе, я наблюдал за тем, как последняя птица на левом крыле треугольника покидает строй и медленно, натужно, настигает вожака. Она сменяет его, каждая птица в строю отступает на одно место назад, и так это повторяется бесконечно.
Капитан рассказывает о своем детстве, которое прошло в деревне в дельте Дуная, дома там стояли на сваях, к соседу ездили на лодке, а к стаду на плоту, и о своем отце, хорошем человеке, павшем от пули бандеровцев. Рассказ о далеких придунайских просторах с радужными фламинго дополняют первые айсберги, которые под сегодняшним бездонно голубым небом искрятся и сверкают всеми оттенками, существующими в природе. Пламенея красными крыльями, самолет ледовой разведки промчался совсем низко над нами и, сделав круг, возвращается обратно. На ужин уха из осетрины.
- Такую и английской королеве не каждый день на стол подают, мечтательно говорит капитан.
ВРАНГЕЛЬ НА ШЕЛАГСКОМ МЫСЕ
Врангель во время своих путешествий в глубь материка ел древесную кору и выкапывал из нор леммингов коренья. Каждая его экспедиция превращалась в поединок с голодной смертью. Однажды ночью медведь вспугнул вьючных лошадей, они разбежались, и на обратном пути люди спали в тундре под проливным дождем, прямо на голой земле. Поездка Матюшкина в 1822 году к востоку от Колымы сложилась особенно драматично - {213} под конец ему приходилось обходиться даже без огня! В непроглядном тумане они угодили на горный перевал, оттуда во все стороны зияла пустота. Так бывает только в кошмарном сне. Они невредимыми спустились вниз благодаря стаду оленей, которое где-то рядом с ними переходило на новое место, безошибочно чуя правильное направление. Решающим стал 1823 год. Врангель послал Матюшкина картографировать побережье. Мичман должен был добраться до Северного мыса. Единственный европеец, который до него измерил и описал его, был Джемс Кук. А Врангель отправился открывать свою "Северную страну". Это было его четвертое и самое трудное путешествие по льду. На восьмой день марта месяца он достиг Шелагского мыса.
"Малорослый чукча, лет шестидесяти, закутанный в мохнатую кухлянку, безбоязненно подошел к нам, объявляя, что он камакай (что означает старшину или начальника) чукотских племен, обитающих по берегам Чаунского залива. Его смелые и быстрые движения обнаруживали сильное телосложение, а маленькие блестящие глаза вырожали мужество и самонадеянность... Я привел его в нашу палатку, угощал табаком, рыбой и прочим, и он вел себя так непринужденно и спокойно, как будто бы мы были с ним старые знакомцы. Через переводчика разговаривал я с ним и с удовольствием слушал его замечания.
Всего более желательно ему было узнать, что нас побудило в такое холодное время года предпринять столь дальнюю поездку? Потом спрашивал он: много ли нас и вооружены ли мы? Отвечая ему на вопросы, всячески старался я объяснить, что наше посещение совершенно мирное. Несмотря на то, казалось, что внезапное появление наше возбудило в нем недоверчивость, и проницательные взоры его следили за каждым движением нашим... Старик выдавал себя за потомка древних шелагов, или, как чукчи обыкновенно называют, чаванов, много лет тому назад двинувшихся на запад по морскому берегу и более не возвращавшихся. От имени сего народа реки и залив получили название Чаванских или Чаунских... Камакай был в своем роде довольно образованный человек. Узнавши цель нашей поездки и уверившись, по-видимому, что мы не имеем намерений, опасных свободе народа его, он описал нам подробно не только границы земли своей от Большой Баранихи до Северного мыса, но даже нарисовал углем на доске положение Шелагского {214} мыса, называя его Ерри. В Чаунском заливе обозначил он острова Араутан 1, совершенно правильно по форме и положению, а к востоку от мыса Шелагского другой маленький остров, который впоследствии и нашли мы; он утверждал убедительно, что, кроме сих двух, на всем протяжении нет никаких более островов. На вопрос наш, не существует ли какая-нибудь земля на море к северу от Чукотских берегов, подумав несколько, рассказал он следующее: "Между мысом Ерри (Шелагским) и Ир-Кайпио (Северным), близ устья одной реки, с невысоких прибрежных скал в ясные летние дни бывают видны на севере, за морем, высокие, снегом покрытые горы, но зимой, однако ж, их не видно. В прежние годы приходили с моря, вероятно, оттуда, большие стада оленей, но, преследуемые и истребляемые чукчами и волками, теперь они не показываются. Сам он однажды преследовал в апреле месяце целый день стадо оленей на своих санях, запряженных двумя оленями, но в некотором отдалении от берега морской лед сделался столь неровен, что он принужден был возвратиться. По мнению камакая, виденные с берегов горы находились не на острове, а на такой же пространной земле, как его родина. От отца своего слышал он, что в давние времена один чукотский старшина со своими домочадцами поехал туда на большой кожаной байдарке, но что он там нашел и вообще возвратился ли он оттуда - неизвестно. Он полагал, что отдаленная северная страна заселена, и доказывал мнение свое тем, что за несколько лет на берега острова Араутана, в Чаунском заливе, выбросило мертвого кита, раненного дротиками с острием из шифера, а как чукчи не имеют такого оружия, то должно предполагать, что такие дротики употребляются жителями неизвестной страны. Основываясь на том, что с высоты даже Шелагских гор не видно на севере никакой земли, камакай полагал, что она против того места, где видны высокие, снегом покрытые горы, которые образуют мыс, далеко выдающийся в море".