Выбрать главу

Но было и такое. В то мгновение, когда пальцы пастуха уже нащупывали место, куда всадить нож, он так резко вскинул голову, чтобы взглянуть на горизонт, что я невольно обернулся. Кроме белеющей снежной вершины, ничего не было видно. Это повторялось около каждого поверженного оленя, и каждый раз пастухи смотрели в одну сторону. Для них была нестерпима эта работа мясника, это последнее движение руки, которое придает завершающий смысл всей их работе и хлопотам, не освобождая, однако, их мысль от страданий.

И тут появляются женщины с маленькими острыми {303} ножами в руках, словно открывая невидимые замки-"молнии", снимают они шкуру с ног оленя, расшнуровывая шею, стягивают с него пышную шубу; на земле остается лежать голый олень - синеватый, коченеющий, исходящий легким паром. Несколько капель крови падает на кочки, вечером сюда набегут черные жуки и тундровые мыши и растащат эти запекшиеся капли в свои темные норы, крохотные частицы оленя начнут свое путешествие в мироздании, чтобы когда-нибудь опять щипать траву, жить и размножаться.

За этим прекрасным днем наступил такой же прекрасный вечер, река из-за гор безмолвно текла к океану, костер с одного берега дотягивался до другого, и под ногами, как в Варфоломеевскую ночь, хрустел мрамор.

ПРОСТО МОТИВ

На кухне Канилу перебирает пальцами ярав, его сестра что-то напевает, в соседней комнате стонет больной старик. У ярава короткая шейка и красивый, мягкий звук. Я беру его в руки, и он тихо вторит нашей беседе. Можно ли его назвать барабаном? Нет, у него свое исконное название, не заимствованное ни у арабов, ни у турок. Ярав был древнейшим инструментом и у прибалтийских финнов, с его помощью ворожили, шаманили и музицировали.

- Канилу, сыграй что-нибудь.

- У меня сейчас отпуск, мне некогда.

- Я ведь скоро уеду.

- Сыграю в другой раз.

- Я уезжаю в Таллин.

- В другой раз поиграем.

За перегородкой кашляет старик, мать выходит на кухню, наливает в кружку кипяток из зеленого чайника, высыпает туда сушеные листья и снова исчезает в комнате. Слышим, как тяжело дышит больной. Канилу обменивается с сестрой взглядом. Потом начинает тихо выводить мелодию:

- Ай-а ии-а а-а-анга-а...

- Ты все-таки поешь?

- Так ведь это не песня!..

- А что же это такое?

- Просто мотив. Его поют по настроению.

Это импровизация на темы тревоги. Мы разговариваем {304} вполголоса, все внимание Канилу обращено на то, что творится за стеной, туда он и шлет свою песню. Отчим его один из самых знаменитых танцоров на чукотском побережье. Так искусство передается из поколения в поколение. И я опять вспоминаю, что Канилу просил прислать ему пластинку битлов.

У НАС НЕ ХВАТАЕТ ОБРАЗОВАННЫХ ЭТНОГРАФОВ

Туккай дал мне вырезку из газеты со статьей некоего Р. Журова "Искусство Севера служит народу". Вот несколько отрывков из нее:

"Песни чукчей и эскимосов отличает, во-первых, бедность мелодии, мелодия развивается в них преимущественно в объеме терции и иногда кварты, а во-вторых, - импровизация. Импровизация привела к тому, что долгое время у нас не было песни как самостоятельного вида искусства, с которым можно было бы выступить со сцены".

"Можно ли с помощью допотопной формы показать современного человека, его стремления и надежды, моральную красоту советского человека, строителя коммунизма? Высшим достижением хореографического искусства является балет, в котором движения человеческого тела отделены от жестов, непосредственно отражающих трудовой процесс... Ясно, что процесс развития танцев чукчей и эскимосов тоже должен идти по пути освобождения от имитации, то есть за несколько лет пройти путь, который прошло искусство хореографии других народов".

О национальных костюмах и об орнаменте из кожи он пишет:

"Вышивка применяется главным образом на одежде".

"В дальнейшем, с развитием производства и с улучшением условий работы, исчезнет необходимость шить одежду из шкур". Вот тогда-то, по мнению автора статьи, и наступит время "перенести орнамент с одежды из шкур на новые предметы быта: занавески, покрывала для кроватей, рубашки, половики и т. п.".

"Но основным в этих старых рисунках является примитивный орнамент. Само собой разумеется, что изобразительное искусство не может отражать нашу эпоху, отталкиваясь от этих примитивных элементов".

В Анадыре я попытался разыскать автора этой анахроничной статьи, но не нашел его. Зато мне в руки {305} попалась его рецензия, в которой он объявлял абстракционистом ни в чем не повинного местного поэта Анатолия Пчелкина. В строке, где говорится, что ветры воют, как ездовые собаки на привязи, критик усмотрел влияние русских декадентов, Фрейда и Лотара фон Баллузека. Лотар фон Баллузек? Кто он такой? - мучительно напрягал я свою память.

ВСТРЕЧА

Время от времени мы встречаемся с ним на улице поселка и каждый раз пристально вглядываемся друг в друга. Он уже издали бросается в глаза своим ярко-красным шарфом, конец которого небрежно закинут за спину. Он в очках и лыжных ботинках на крепких подошвах, а то, что он все еще никак не хочет смириться с грязью, сразу выдает в нем приезжего, больше того - городского жителя. А по отношению к горожанину я тоже чувствую себя горожанином, так мы и проходим друг мимо друга, скованные условностями, с любопытством гадая про себя, кто бы мог быть этот другой и как к нему подступиться; это смешно с самого начала, и чем дальше, тем становится все более увлекательной, но почти безнадежной затеей.

И вот сегодня он сует мне руку и говорит:

- Я Василевский, зовут Борькой.

Это довольно забавно. Ведь мы почти знакомы, вот только разговаривать еще не приходилось.

- Заходите к нам вечером.

- Почему бы и не зайти.

- Наш адрес: улица Железнодорожников, дом четыре.

Теперь мы оба смеемся. В тундре на берегу Берингова пролива это поистине достойная шутка.

- Пошли, я покажу вам, где я живу.

Он живет с женой и полугодовалым ребенком в старом здании школы. Мне давно не приходилось видеть такой уютной комнаты. На белой оштукатуренной стене скрещиваются два китовых уса, доходящие до самого потолка, великолепные черные громадины, пожалуй, слишком большие, чтобы сразу поверить в их животное происхождение. Из Москвы Василевские привезли книги и лыжи. Жена Бориса, выше его ростом, завертелась волчком, прибирая комнату. И вдруг, хлопнув себя по лбу, воскликнула: {306}

- Мне ведь только что где-то попалась ваша фамилия!

Это, конечно, более чем неправдоподобно, но она перебирает огромную кипу книг и наконец протягивает мне "толстый" журнал, раскрытый на разделе рецензий, и оказывается права. И мир здесь, на берегу Берингова пролива, где, не буду скрывать, иногда чувствуешь себя очень одиноким, заброшенным далеко от всего родного, опять сужается и становится по-домашнему уютным. Когда я поднимаю глаза от журнала, стаканы уже наполнены, а на сковороде с шипеньем жарятся куски оленины.

- Спирт мы разводим по градусам широты, - говорит Борис, по своей обычной манере растягивая и как-то по-особому подчеркивая слова. Только теперь я замечаю, что он подстрижен ежиком, а ироническая усмешка, застывшая в уголках его рта, заставляет все время быть с ним начеку. К счастью, Уэлен расположен в широтах не очень высоких, всего на шестьдесят шестой параллели, - кажется, я не говорил об этом раньше, по какому-нибудь более достойному поводу, - и напиток получился вполне приемлемым.

Борис по профессии учитель.

- Слушали мы тут одного деятеля от педагогики, из Магадана, так он будто с неба свалился, - продолжает Борис. - Специфика чукотского языка такова, что детям здесь трудно понять способ употребления причастий в русском языке. У чукчей совсем другой склад абстрактного мышления.

- Ну, и что вы предлагаете?

- Я думаю, что начало и конец школьного курса у нас должны быть такими же, как на материке. Но саму программу надо приспособить к местным условиям. Иначе мы отобьем у детей интерес к учебе.

- А как вы себе это представляете?

- На уроке зоологии школьники изучают анатомию голубя и лягушки, которых они в глаза не видали. Вы, конечно, знаете, что у нас тут земноводные и пресмыкающиеся не водятся. Почему таллинские или тамбовские дети изучают лягушку? Не из-за самой лягушки, разумеется, а для того, чтобы на знакомом и доступном им примере понять общие закономерности природы. Но ведь здесь любой мальчик или девочка может с закрытыми глазами освежевать оленя или моржа, вот тут-то мы и могли бы объяснить им эти самые закономерности на на-{307} глядном примере и с большей пользой для дела. Нам следовало бы преподавать им тундрологию.