— Самое время. Переодевайся, за воротами ждет Цивинский.
Через десять минут Красин смотрел на себя в круглое зеркало и не узнавал. Облаченный в косоворотку, старое пальто, натянув высокие неуклюжие сапоги, по самые брови нахлобучив баранью шапку, из франтоватого студента-технолога он преобразился в какого-то забулдыжного мастерового. Но Брусневу и этого маскарада показалось мало.
— Поворотись-ка, сынку! — потребовал он, доставая печную вьюшку. — Не стесняйся, сажа — дело чистое. Помажься сильнее. Ничего страшного, на пользу…
И только когда Леонид загрязнил руки и лицо, Бруснев удовлетворился:
— Теперь хорошо. В случае чего сойдешь за слесаря.
Пока Красин переодевался, Михаил успел преподать несколько самых простых уроков конспирации. Прощаясь, обнял с напутствием:
— Будь всегда осторожен. Конец у этой дороги может быть малоприятным.
ГЛАВА 3
Фонари в морозном тумане светились тусклыми оранжевыми шарами. Выйдя за ворота, Красин посмотрел налево, направо: Цивинского не обнаружил. В недоумении остановился, поднял воротник пальто. Но тут же, спохватившись, потихоньку двинулся к Обводному. Хоть и неопытный конспиратор, однако понимал — торчать возле дома не годится.
Сделав десяток шагов, краем глаза заметил: от фонарного столба на противоположной стороне улицы отвалилась какая-то нелепая фигура в кучерском армяке. Вспомнились слова Бруснева: конец у дороги может быть неприятным. Неужто слежка? Так быстро и обыденно? В самом начале пути? Ну-ка, ну-ка…
Красин засунул руки поглубже в карманы пальто и пошел быстрее, намереваясь, как учил Бруснев, проверить, филер увязался или же это случайный прохожий. Кучерской армяк не отставал: пересек мостовую и топал теперь за спиной. Леонид опять прибавил ходу, соображая, что у следующего дома нырнет в подворотню.
Когда фигура в армяке, отбрасывая длинную тень, возникла под аркой, Красин пошел навстречу, выставив сжатые кулаки. Нет, без сопротивления он не сдастся! Еще неизвестно, чья возьмет.
— Никак драться надумал? — голосом Цивинского сказал преследователь. — Силен, детинушка…
— Вацлав, ты? Черт возьми, вырядился — не узнать, — облегченно вздохнул Леонид. — А я подумал — шпик…
— Вот и хорошо, что не узнать, — засмеялся Цивинский и добавил успокаивающе: — Не смущайся, поначалу с каждым может такое… Везде мерещится опасность. Пугаться особенно не следует, но и ушами хлопать ее стоит. Ты правильно сделал, лучше проверить лишний раз… Теперь я пойду впереди, а ты поглядывай. Так-то оно надежнее.
На углу Обводного и Екатериногофского проспекта остановились возле большого угрюмого здания.
— Прибыли, — тихо сказал Цивинский. — Войди во второй подъезд, притаись. А я немножко помешкаю…
Красин окинул взглядом мрачный фасад пятиэтажного доходного дома и вдруг узнал его. Несомненно, бывал здесь. Во время переписи населения в надежде заработать два червонца они с Германом ходили по рабочим кварталам с опросными листами. Брат, помнится, как раз и переписывал обитателей второго подъезда. А он, Леонид, в сопровождении дворника, здоровенного одноглазого детины, ходил по квартирам первого подъезда. И между прочим, был он тогда в студенческой тужурке. А дворник наверняка якшается с охранным. И хоть одноглазый, нет основания полагать, что не запомнил студента в лицо. Что же делать? Отказаться от этого кружка? Цивинский подумает — струсил. И Брусневу расскажет, Тогда уж доверия не жди…
Так и не успев придумать ничего определенного, Красин юркнул в обшарпанную дверь. Споткнувшись о ступени грязной, плохо освещенной лестницы, затих. Прислушался. Где-то на верхних этажах пиликала гармоника, пахло пеленками, кислыми щами, махоркой. Цивинский появился минуты через две, шепнул:
— Спокойно все… Нам на четвертый…
Стараясь не шуметь, поднялись, проникли в широкий коридор густонаселенной квартиры. Воздух спертый, кажется, угарный, какая-то влажная мгла вокруг. Плакал за стеной ребенок, слышались приглушенные крики женщины. На веревке, протянутой вдоль стены, воняя дешевым мылом, сушились убогие разномастные тряпки, лишь отдаленно напоминавшие мужское белье. Цивинский уверенно лавировал между сундуками, корзинами, пыльными узлами, увлекая Красина в дальний конец коридора. Постучался в дощатую крашеную дверь и, не дожидаясь ответа, распахнул ее.
Они очутились в маленькой комнате, скупо освещаемой семилинейной керосиновой лампой. Стол, скамейка, две табуретки, два топчана, застеленные один лоскутным одеялом, другой — серым, солдатского сукна. На стене — двустворчатый шкафчик с застекленным верхом. Красин сразу же обратил внимание: за стеклом — книги.
Из-за стола поднялся сутуловатый человек в очках. Глаза, сильно увеличенные линзами, смотрели настороженно и, казалось, диковато, потому что в стеклах двумя горящими точками отражался свет лампы. Борода не скрывала нездоровой бледности лица — щеки впалые.
— Принимай гостей, Федор. — Цивинский стянул малахай. — Привел грамотея, как уговаривались… Знакомьтесь. Для всех твоих — Никитич. А ты можешь звать Леонидом. Наш он, технолог. — Повернулся к Красину. — А это Федор Афанасьевич. Родом из Ямбургского уезда, с детства на фабриках. Отменный ткач…
— Гостям всегда рады, — улыбнулся Афанасьев и закашлялся.
Красин обеспокоенио посмотрел на Цивинского, безмолвно спрашивая: «Может, воды ему налить?» Афанасьев нерехватил его взгляд, замахал руками.
— Сейчас пройдет, — выдавил, преодолевая удушье. — Раздевайтесь, садитесь…
Скрутив козью ножку, прикурил от лампы, затянулся глубоко и удрученно сказал:
— В середке-то ткацкой пыли понакопилось… Бунтует. Покамест махоркой не придавишь, спасу нет…
Цивинский не стал задерживаться; познакомив, распрощался:
— Договаривайтесь о деле без меня. Побегу…
Афанасьев проводил его до лестницы, вернувшись, сел напротив Леонида и, как показалось Красину, долго смотрел на него с оттенком недоверия.
— Молоденький, — сказал задумчиво.
Красин вспыхнул:
— Через два года — инженер… Не нравлюсь, могу уйти!
— Самовар спроворим? — Афанасьев будто и не заметил обиды гостя. — Попрошу у соседей, ставили давеча.
— Благодарю, не стоит, — буркнул Красин, недовольно нахохлившись. — Не чаи распивать пришел.
Федор Афанасьевич мягко шлепнул ладонью по столу:
— Сам-то не кипятись… Что молоденький — хорошо. У меня ребятки подобрались такие же, годов по двадцати. Им ровесник-учитель глянется. И девицы молодые… Будем работать, дорогой ты мой Никитич. И чайком непременно побалуемся. Хороших людей привечать надобно. От хорошего гостя в дому светлее…
Вскоре Леонид сам себе удивлялся, что мог заподозрить Афанасьева в стремлении оскорбить недоверием.
Оттенок покровительства — это точно, было. Но на это Афанасьев, прошедший суровую школу жизни, перед ним, студентом, имел право.
Самовар, остывая, уютно пошумливал. Федор Афанасьевич, вышагивая по комнате в подшитых, с отрезанными голенищами валенках, тихо говорил:
— Народец, сам увидишь, зеленый… Некоторые думают, что все наши беды от сволочей-мастеров да кровососов-приказчиков… А я толкую круто. Хороший заработок — первое, конечно, дело. Поменьше бы рабочий день — второе. Но ведь на рабочего волчьими зубами скалятся не токмо мастера да надсмотрщики… За ними — городовые, околоточные, пристава… Вы, говорю, к директору с миром, облегченья просите, а он — полицию кличет. И вместо облегченья жизни — аресты. Кого на отсидку в участок сведут, а кого и на родину по этапу. Стало быть, не директор со своими присными нам главный враг, а сама царская власть. Так-то… Не в бирюльки играем. Будешь с народом говорить, помни об этом. Бей в одну точку, главного не забывай…
— Можно использовать отчеты фабричных инспекторов, — вставил Леонид. — Особенно профессора Янжула…
Федор Афанасьевич снисходительно кивнул:
— Тебе виднее, какого профессора. Янжулу так Янжулу, лишь бы поболее о наших бедствиях.
— Как раз Янжул очень ярко пишет об угнетенном положении рабочих… И если, скажем, сравнить его данные с тем, что имеется на Западе, в наиболее развитых странах, картина получается внечатляющей. — Красин вдруг обнаружил, что говорит неизвестно откуда взявшимся менторским тоном. И замолчал, слегка покраснев. Но тут же спохватился и добавил, стараясь теперь не впадать в просветительский раж: — Я попытаюсь, чтобы доходчиво… Я понимаю, в основном выходцы из деревни…