— Братцы! — Мужик, у которого обучался Федор, рванул на себе рубаху. — Чего с ними толковать, братцы? За людей нас не считают! Айдате вызволять пострадавших!
— На фабрику не пойдем!
— И никого не пустим!
— Кровопивцы!
— Войском грозят!
И началась настоящая стачка. Разделившись, ткачи творили невиданное отродясь и неслыханное. Одни, вооружившись дубинами, загородили узкий мост через протоку, ведущий на фабрику, и не пропустили никого из тех, кто, не желая вмешиваться в смуту, опасаясь возмездия, не против был возобновить работу. Другие же с камнями в руках окружили дом управляющего, взломали дубовые двери и освободили арестованных…
Бушевали несколько дней, пока из Ямбурга не пришло царево войско: ружья смирили мужиков. Пять дней судебные следователи допрашивали фабричных, выискивая зачинщиков беспорядка. Более трех десятков ткачей и прядильщиков отдали под суд. Почему именно этих, а не других — ведь бастовали сотни, одинаково отказываясь встать за машины, — никто и никогда не узнал. Некоторых отправили в каторгу, других сослали в Сибирь. Кто был признан менее виновным, пошел в арестантские роты. Но хотя власти и прихлопнули стачку, жизнь на Кренгольме маленько полегчала. Напуганные бунтом, хозяева удалили кровососа Кольбе, на целый час сократили рабочий день, снизили штрафы, а главное — отменили самодельный полицейский устав, лишающий каждого, кто попадал на остров, всяческих законных прав; упразднили фабричную опричнину.
В каторжные работы определили и того ткача, который обучал Федора ремеслу. Жалко его было до слез. Однако же в то бурное лето Федор понял и на всю жизнь уяснил: мужики пострадали не напрасно. Понял: коли не пугаться кары да подружнее давить, рабочий человек может кое-что вырвать из хозяйской пасти…
В Пеледи много воды утекло. Отмаявшись на скудной пашне, скончался отец. Егор и Прокофий пошли по следам непоседливого братца, записались в фабричные. Сам Федор возмужал, борода пробивается. Скоро год, считай, ходит в ткачах, ученическую кабалу отбыл. Сноровисто выучился работать. По сорок копеек, бывает, заколачивает в день, не каждый так-то умеет. Подумывает, не перебраться ли в Петербург. А что, рассчитаться с конторой года за два-три и — низко кланяюсь! Там, говорят, жизнь вольготнее. В казарме ночевать не обязательно, можно снимать квартиру. Книжек — не перечитать…
Это новый учитель фабричной школы подбивает:
— Вам, Федор, в Петербург надобно. Поверьте, не прогадаете. Здесь горизонт узкий, тесно вам, я чувствую…
С некоторых пор на Кренгольме стали появляться непонятные люди. Благородного звания, а душою радеют за фабричную кобылку. Вот и новый учитель — занятный, право. Узкий лоб с залысинками, впалые щеки, голос жидкий. Ребятишек не бьет, за вихры не таскает, с рабочими на «вы», будто с какими господами. Уважительный. Но и смешной тоже. Вынь ему да положь, что думаешь о том о сем. Когда узнали друг друга получше, подружились, пригласил к себе на квартиру в Нарве. Выставил пива, а потом начал:
— Скажите, Федор, если на фабрике волнения относительно низких расценок… Как лучше, поладить с хозяином или же делать беспорядки?
— Конечно, поладить. Зачем же беспорядки? — ответил Федор, удивляясь, что образованный человек не понимает таких простых вещей.
— Стало быть, вы за мирный исход? Превосходно! — обрадовался учитель, поправляя на носу очки с синими стеклами.
— Знамо, не злодеи ведь, — подтвердил Федор.
— Ну, а если хозяин стоит на своем, не повышает расценок?
— Было у нас такое… Чуток фабрику не разнесли.
— Гм-гм… Выходит, и насильственных действий не отрицаете? Да-а… У вас, милейший, нет твердой линии. Так нельзя…
А чего непонятного? Были бы фабриканты посговорчивее, не притесняли бы рабочих «новыми правилами», никто и не подумал бы бастовать. А насчет линии что же, линия обыкновенная — жить хочется по-человечески. Смешные господа…
Учитель этот вскоре после того, как появился в Нарве, заметив страсть Федора к чтению, показал книгу с медной застежкой. Любовно погладил тонкими пальцами шершавую кожу нереплета:
— Давным-давно написана, а мысли на тысячу лет вперед.
— Церковное? — наивно предположил Федор.
— На пряжку, милый мой, не глядите… Книга о том, как будут жить люди, когда на земле воцарится справедливость. Представьте остров! На нем ни богатых, ни бедных… Правда, многие наши умники называют это утопическим социализмом, но мне кажется, книга пророческая.
— А почему утопический? Там что, утопленников много?
Учитель мягко улыбнулся, задушевно, боясь обидеть, сказал:
— Вам, Федор, нужно побольше читать. Вы чудовищно многого не знаете. Задатки, безусловно, есть… А знания, прямо скажем, в зачатке. Утопический социализм потому, что описывается страна Утопия… Я даю вам эту книгу с условием — будьте осторожны. Это самое дорогое, что у меня есть.
«Утопия» Федора не взволновала. Занятно, конечно, но и только. Его трезвый ум крестьянского сына, бедняка, пролетария, с двенадцати лет гнущего спину за ткацким станком, воспринимал историю благоденствующего острова как сказку. Красивую, но к жизни не имеющую приложения. Ни сейчас, ни в будущем.
— Люди верили в эту страну! — восхищался учитель.
Федор осмелился не согласиться:
— А чего там хорошего? Деревья рубить — рабы. Скотину забивать — рабы. Дороги починять — рабы. Повинностей, как у наших мужиков. Да еще в цепи закованы.
Они сидели на берегу Нарвы, спорили под шум стремительной воды.
— Вы не понимаете, что кощунствуете! Это ужасно… Видно, вам не дано понять! — кипятился учитель.
— Почему не дано, понимаю, — упрямился Федор. — Народ тамошний — ни к селу, ни к городу. Урожай вырастят, а убирать некому. Из города уборщиков посылают…
— Многие современники Томаса Мора готовы были ценой жизни искать Утопию! Не рассуждали так приземлено… Они почитали бы за счастье жить в подобном обществе!
— Какое же счастье, ежели убегают люди?
— То есть? — оторонел учитель. — Откуда вы взяли?
— А как же… Там ведь как было? Кто по своей воле убежит за границу, его поймают и предают позору. Другой раз убежит, сразу в цепи, рабом делают… А кто от своего счастья бегает? Стало быть, не шибко хорошо жили.
Учитель надолго замолчал; выбирал из-под себя камушки, бросал в белоненный водоворот около берега. Наконец, собравшись с мыслями, уже спокойно и даже как-то виновато сказал:
— Вы меня ни в чем не переубедили. Остаюсь при своем мнении. Но должен признаться, спорить умеете… Цепкий ум, это хорошо. Плохо только, что неизвестно, куда он вас заведет…
Вот тебе и на,! Разве он, Афанасьев, мог тогда думать о том, чтоб кого-нибудь в чем-нибудь нереубеждать! Посчитал — блажит барин. Он ведь хотя и отказался от сытой жизни, в народ пошел, а все одно — барин. Мужицкой планиды не смыслит. Вскоре у них опять сшибка приключилась, только по другой причине. Начал доказывать, что сельская община выделяет Россию из числа прочих держав. Дескать, из сельского общества произрастает социализм, а потому России уготован собственный путь в будущее, отличный от заграничных стран. На сходке было: Федор привел ребят к нему на квартиру. Учитель снова угощал пивом. Соловьем запивался.
— Простую взять вещь — раскладка тягловых повинностей… В какой стране крестьяне сообща решают этакие дела? Понятия не имеют. А у нас — будьте добры! — миром, большинством голосов, как в настоящем парламента…
Про другие страны Федор, конечно, мало что знал в те времена. Но язвищенские сельские сходы хорошо помнил, мальчишкой крутился в ногах старших. Это, господин учитель, не книжный спор, извините-подвиньтесь: всю подноготную выложил, придавил на обе лопатки. Верно сказал, решают сообща. Глотки дерут, чтоб каждый двор поровну давал лошадей на ремонт дорог, арестантов возить, солдат. Но лошадей-то в хозяйствах не поровну! У кого пяток упряжных, как у Ефима Рябинина, тому и горюшка мало: на одной вози дорожный камень, другие — на пашне. Ну а что делать тому, у кого одна лошаденка? С мужика требуют доставить, скажем, арестанта в волостное управление, а ему пахать надобно… А чтоб по справедливости вырешить — с богатого поболее повинностей, такое никогда не случается, сами же богатые и не позволят.