— Без тебя, Отец, пусто стало, — только и сказал, объясняя свое появление на берегах Рижского залива.
— С Гришкой управились? — первым делом поинтересовался Федор Афанасьевич.
— Упустили, — виновато крякнул Балашов. — Подступились с Тарасовым: знаем, дескать, что тебе фамилия Штрипан… А он скользкий как вьюн! Сейчас, говорит, квашня подошла, приходите позднее, я вам все — как на духу… Пришли, а его и след простыл. Передали нам — уехал, и одежонку, какая была, бросил…
— Жалко, — сказал Афанасьев, задумался и добавил: — Ладно, черт с ним… Уже то хорошо, что гадить не сможет. Теперь, в случае чего, снова можно в те края на жительство… Лучше бы не говорил этих слов, накликал новый переезд. Поначалу все складывалось удачно. За полгода Федор собрал небольшую библиотеку: собирались по вечерам, читали, спорили. Новый год встретили дружной компанией — весело, но и содержательно. Афанасьев был в ударе, со свояченицей, тряхнув стариной, плясал кадриль, произносил радостно:
— Ребятки, родные мои, хорошие! Чтоб в двадцатом веке поломать царизму голову…
А весной в налаженную жизнь снова вломились жандармы. В Иваново-Вознесенске был арестован Евлампий Дунаев, нашли у него рижский адрес Семена. Да еще, как потом выяснилось, Иван Балашов накатал донос на «непутевого» сына. Нагрянули с обыском, никаких улик, конечно, не добыли — Афанасьев умел прятать нелегальное, но тем не менее Семена забрали. Полтора месяца продолжалось следствие, обошлось легко: выслали Балашова в Шую, поближе к родным местам. А Федору, хотя полиция и не тронула в этот раз, житья на фабрике не стало. Начальство озверело: поднадзорных не требуется… И жена Егора косо стала поглядывать, и брат, испуганный арестом Балашова, все чаще намекал, что пора остепениться, хватит, мол, играть с огнем, надо пожить спокойно… Что ж, пускай живет как знает. В революции, всегда считал Афанасьев, главное — не кровное братство. Главное — братство духа. Семен Балашов прислал письмо, приглашал: приезжай, вместе будем ломать нужду. Плюнул на чистенькую Ригу, подался к другу в уездный город Шую.
ГЛАВА 14
Тихий городок Шуя; прохожих мало, куры бродят по дорогам, добывая пропитание из навозных куч.
Адрес Федору известен, быстро нашел Первую Нагорную улицу — совсем деревенскую, поросшую густым ковром гусиной травки. Нужный дом узнал без расспросов. Балашов писал — стоит особняком, огорожен зеленым забором. Постучался в калитку, вышел к нему плечистый парень, белобрысый, с зелеными глазами. Щурясь от солнца, взглянул из-под ладони и улыбнулся:
— Здравствуй, Отец!
Федор Афанасьевич не уснел удивиться — увидал Семена. По-утиному переваливаясь, раскинув руки, бежал из глубины двора:
— Ну, слава богу! А я уж и на станцию ходил, нет и нет…
Провели Афанасьева по дворовой тропинке на зады, Семен пинком распахнул маленькую дверь рубленой баньки:
— Заходи, гостем будешь! — Обернулся к зеленоглазому: — Паша, сбегай в казенку… По такому случаю не грех…
В баньке было чисто, полок и лавки выскоблены, полы устланы полевой рябинкой — приятный горьковатый запах.
— Располагайся. — Балашов выдвинул на середину застеленный газетой табурет. — Хозяйка — баба приветливая, мы тут днюем и ночуем, не сердится. Говорим ей — в карты играем… Пашка по соседству живет, удобно. Через забор перемахнет и тута…
— Дружок новый?
— Гусев-то? Хороший друг. Вот я уеду, под твоим началом будет…
— К-куда уедешь? — Афанасьев поперхнулся табачным дымом.
— Эх, Отец, закружило меня! — блаженно улыбнулся Семен. — Зазноба завелась… Лизуха! — Видя, что Федор Афанасьевич помрачнел, Балашов зачастил: — Да ты не сомневайся, девка нашенская! Помогает мне. Листовки Иваново-Вознесенского комитета привозила… Мы с Пашкой разбрасывали…
— Ну а ежели нашенская, отчего непременно уезжать? — грустно спросил Афанасьев. — Привози сюда, любитесь… Свадьбу справим.
— У нее мать в Иванове, бросать не хочет. — Балашов удрученно почесал в затылке. — А по совести говоря, нечего тут делать, Отец. Фабрик-то вроде бы немало, а рабочего класса, считай, нету… Все почти поголовно связаны с землей, не рабочие — полукрестьяне. Ткачеством прирабатывают, а живут тем, что бог с посева дает… Расшевелить таких трудно. Мы с Пашкой листовки разбросали, на другой день на фабрике осторожненько так спрашиваем: кто видал, кто читал? Могила!
Афанасьев помолчал, вздохнул:
— Ладно, твое дело, тебе жить. Начал странствовать, видать, не остановишься… Расскажи-ка, что в Иванове новенького.
— Курочкина помнишь? В тюрьме от чахотки умер. Косякова Ивана выпустили, опять за старое взялся… не сломали тюрьмой. Встречались с ним, «Эрфуртскую программу» дал…
— Молодец, — одобрил Федор Афанасьевич. — До сих пор вину чувствую, что подозрением обижал…
— Не барышня, давно забыл, — Балашов махнул рукой. — О тебе, между прочим, спрашивал, просил поклон в Ригу передать.
— Спасибо.
— Ну, что еще? Организация у них держится, как ты учил… Город делится на районы, в районах — кружки. Без арестов, конечно, не обходится, но больших провалов с той поры не случалось. Приезжие интеллигенты чаще-то попадают…
Хлопнула калитка, Семен, не договорив, выскочил из баньки. Вернулся успокоенный: Гусев идет с покупками.
Так вот и отметили сразу встречу и новое расставание.
— Не горюй, Отец, — просил Балашов. — Устроюсь в Иванове, тебя заберу. Не долго тебе тут…
Работал Афанасьев на фабрике Небурчилова. Старался, как всегда, чтоб не вызывать нареканий, но прежняя хватка ушла: донимали болезни, частенько не выходил на фабрику. Хорошо, что Семен не забывал присылать кое-какую партийную литературу, — было что почитать, над чем подумать, собираясь в баньке с шуйскими ребятами, которых приводил Паша Гусев.
Время наступило сложное. Женевский съезд заграничных социал-демократов кончился расколом. На Международном социалистическом конгрессе в Париже русская делегация уже выступала двумя духовно разъединенными группами. Разобраться во всем этом было не просто, поневоле приходилось «играть в карты» ночами напролет. Куда ведет группа «Освобождение труда»? В чем главное несогласие Плеханова с журналом «Рабочее дело»? Головы пухли от множества вопросов. Ведь журнал продолжает линию «Рабочей мысли», газеты, которая считалась органом Петербургского пролетариата…
Федор Афанасьевич вслух размышлял:
— Одного из «Рабочей мысли» знаю — Тахтарева. Встречались, когда из ссылки в Питер наведывался… Плохого не скажу, студент башковитый. Однако же, братцы, до Ульянова и прочих, которые вокруг него, и Тахтареву и другим далековато. Вы поглядите, чистые экономисты. Погудка старая: дескать, копейка к рублю рабочему дороже, чем всякая там политика. Они как пишут? Желательна та борьба, которая возможна, и возможна та, которая идет в данную минуту… Их послушать — из бани никогда не выбраться.
— Так за рабочих все же, — несмело возразил Ивап Пучков. Черные глаза парня в полутьме казались без зрачков, как пуговицы, пришитые к плюшевому медведю.
— Ну, положим, ткачам потрафляют, требуют установить десятичасовой рабочий день. — Афанасьев оттопырил большой палец, показал себе за плечо. — А какая корысть с этой программы кузнецам? Химикам? На некоторых заводах уже работают по девяти часов… Получается — назад манят! Черт его знает, как рассудить…
Трудно, весьма трудно было разобраться во всем этом, жили в сумерках. Но понемногу, слава создателю, стало проясняться, забрезжил рассвет: в декабре 1900 года за границей вышел первый номер «Искры», а через несколько месяцев в Шуе нежданно объявился дорогой Афанасьеву человек.
Был теплый вечер, дверь в баньку держал открытой — в субботу топили, каменка еще не остыла. Через забор, шлепнувшись о сырую землю, перевалился Пашка Гусев. Глаза вытаращены, взмок от страха:
— Спрашивает какой-то… Усы закручены…
— Кого спрашивает-то?
— Тебя! Прямо так и лепит: Афанасьев, мол, здесь проживает? А я мимо шмыгнул да на свое подворье! Соседи-то глядят…