— С этим газбойничком? — Дмитрий Геннадьевич чуть не выронил бокал с мозельвейном. — Помилуй, для какой надобности?
— Любопытство разбирает, — признался Гарелин. — Шевелятся на фабрике, серые, как вши… А вот вблизи пощупать — есть ли в них умственная сила или только могут скопом орать, требуя прибавок! Разве не любопытно? Отыщи-ка его… Сможешь?..
— Фамилию помню, — раздумчиво сказал Бурылин, — но мне неловко, ей-богу… Впгочем, ежели очень хочется, могу поспособствовать. Инспектог Свигский поможет, он меня любит, в музее часами пгопадает… А ему габочие довегяют, доставит стагика за милую душу… Но ты сегьезно?
— Вполне, — Гарелин смотрел строго, не мигая.
— Ну, бгатец, фантазии газбушевались! Меня в эти штучки не втягивай. Сам как хочешь, а меня — уволь!
— Хочу, — подтвердил Александр Иванович. — Сюда пускай и везет, здесь никого…
Откупорили вторую бутылку: осторожно, чтобы не нарушить паутину и пыль, взращенную на сосуде в далеких заграничных подвалах.
Ничего хорошего от встречи с фабрикантом Афанасьев ие ожидал — зряшная потеря времени. Но старший инспектор Виктор Францевич Свирский, разыскав его через Евлампия Дунаева, оказался упорным господином, уговаривал красноречиво:
— Отказываться не следует. Александр Иванович — человек разумный, если ищет дорожку к рабочим, — значит, всерьез… Поверьте, выгода может быть обоюдной.
— Глядишь, денег пожертвует! — подхватил Дунаев. — Комитету пригодятся. В случае чего — не гордись, бери…
Московские товарищи рассказывали, что Савва Морозов из своих личных средств помогает большевикам. Ещо рассказывали: «Никитич» водит дружбу с Морозовым. Что якобы в тот день, когда ЦК почти в полном состава был арестован на квартире писателя Леонида Андреева, миллионер спасал Красина от полиции. Чудны дела твои, господи! Если уж Леонид Борисович не гнушается этакой дружбой, видно, ничего худого не случится и от разговора с Гарелиным. Может, в самом деле польза наклюнется…
Фабричный инспектор вызвал экипаж, поехал сопровождать. Тоже вот дурацкая служба у господина надворного советника: вечно между двух огней. И рабочим надо бы угодить, чтоб оправдать свою должность, и хозяев боязно обидеть: невзлюбят, со света сживут. Болтается Виктор Францевич, как дерьмо в проруби. Сегодня на фабрике разбирает претензии рабочих к администрации, вродо бы за народ выступает, а завтра в клубе приказчиков участвует в торжественном обеде с богатеями, провозглашает здравицы в честь отцов-промышленников. Это он, говорят, во время январской стачки насмешил фабрикантов, предложив выбить памятную медаль, на одной стороне которой была бы надпись «С нами бог», а на другой — «Бог с вами». Шутит господин старший инспектор: сытенький, добренький, поговорить с людьми умеет, многие рабочие доверяют ему.
В Воробьеве приехали засветло. Виктор Францевич вошел в дом и тут же вернулся:
— Александр Иванович ждет.
Афанасьев отодвинул тяжелую портьеру и очутился в большой комнате с камином. Гарелин стоял спиной к двери, вглядываясь сквозь овальное окно в надвигающиеся сумерки, наполнявшие сад причудливыми тенями. Заслышав шаги, Александр Иванович оглянулся, сделал широкий жест:
— Располагайтесь, господа.
Едва заметная улыбка скользнула из-под жесткой щетки усов. Догадался, что «господа» не совсем удачная форма обращения, если один из вошедших известен как человек, который стремится к уничтожению господ. Но как обратиться по-другому, Гарелин не знал, да и знать не хотел.
— Прошу вас, располагайтесь. Можно сюда, к огоньку…
Федор Афанасьевич сухо кашлянул, привычно притронулся к дужке очков. Увеличенные стеклами глаза смотрели строго и пристально. Гарелина он видел и раньше, но издали, на почтительном расстоянии. Работать на Гарелина не приходилось, стало быть, сталкиваться лицом к лицу — тоже. Так вот он какой…
Афанасьев знал, что фабрикант получил приличное образование, ездил в Европу. И не только на воды, но в посещал текстильные фабрики Германии, Англии, Франции. Голова у него крепкая: ни одна техническая новинка, которая могла бы дать прибыль, не ускользнула от внимания Гарелина. Денег не жалел, покупал иностранные машины, заказывал станки, котлы, нанимал чужестранных инженеров. Утверждают, своих рабочих знает в лицо, зовет по имени-отчеству. Упаси бог, не повысит голоса, разговаривая с народом. Золотой портсигар откроет: «Берите, ребята, берите!» И недаром, один из всех ивановских фабрикантов, не имел Александр Иванович обидного прозвища. Зубкова, заядлого лошадника, окрестили Конокрадом, Дербенева за жадность нарекли Кощеем, а этого звали просто и уважительно — Александр Иванович.
Зашуршала портьера, вошла Мария Александровна. Капризно оттопырив губки, Свирскому:
— Виктор Францевич, голубчик, но так невозможно! Александр Иванович привез неизвестно зачем, мне скучно! Пойдемте, пойдемте на мою половину!
Свирский припал к пухлой ручке, вопросительно посмотрел на Гарелина. Александр Иванович кивнул:
— Сделайте одолжение, позанимайтесь с Машенькой. А мы тут…
Афанасьев понял, что старшего инспектора просто-напросто спровадили. Для того, видно, Гарелин и привез супругу, чтобы отвлекала свидетеля.
Александр Иванович сдернул с маленького столика белую салфетку, бугристо покрывающую разнокалиберные графинчики. Наполнил большие стопки рубиновой жидкостью:
— Прошу, Федор Афанасьевич… Так вас, кажется?
— Спасибо, не употребляю.
— Совсем? — удивился Гарелин. — А я грешен. — И опорожнил стопку в два глотка.
…— Да нет, послушайте, уважаемый Федор Афанасьевич! Откуда вы взяли, что промышленники заодно с правительством? Уверяю, это не так! Русский капитал тоже угнетен укладом жизни… Понимаете? Так же угнетен, как и все остальное. И здесь мы единомышленники!
— Вот как? — Афанасьев улыбнулся. — Это что-то новое.
— Старо как мир! Самодержавие проникает во все поры общественной жизни, в том числе и в промышленность. Россия не знала и не знает свободного предпринимательства, вот в чем основная беда! Крестьянин у нас не самостоятельный собственник, землей как ему заблагорассудится распорядиться не может… Он член общины, раб общины, лишенный всяческой хозяйственной инициативы! Да что я говорю, вы и сами прекрасно знаете!.. А взять нас, крупных промышленников. Вздохнуть не дают, во все вмешиваются кому не лень… Между прочим я не против стачек. Удивлены? Да, да! Если стачка не сопровождается разбоем, бастуйте, требуйте своего. Давайте встречаться, выяснять отношения… Мы же русские люди, одного корня. Неужто не договоримся миром?
— А что же вам мешает? — Афанасьева начинала бесить беспардонная демагогия. — В январе, например, кто помешал договориться миром?
— Все мешают, — Гарелин удрученно вздохнул. — Полиция считает любую стачку беспорядком… Кстати, вы читали проект закона о стачках?
Федор Афанасьевич пожал плечами: распинаться перед фабрикантом, что читал, чего не читал, не намерен.
— Читали, читали, не отпирайтесь! — Гарелин снова поправился к столику, налил из другого графинчика, выпил, запрокинув голову. — Проект был издан в Женеве вашей Заграничной лигой… Удивительно, как такие документы попадают за границу… Впрочем, не наша забота. О чем это я? Да! Вспомнил! Так вот, в документе, весьма, скажу, разумном, прямо написано: признание стачки преступлением вызывает чрезмерно усердное вмешательство полиции и приносит больше вреда, чем пользы… Да вот, погодите! — Александр Иванович закурил сигару, латунными щипцами достав из камина уголек. Потом подошел к шкафу, заполненному роскошными золотообрезными томами, выдвинул полку, обнажив тайничок. — Видите, всякой всячины накоплено. Кожеловский узнает, в каталажку посадит. — Гоготнул, мысленно представив такую нелепость: он, Александр Гарелин, в плену у полицмейстера, живущего его подачками. — Целую библиотечку подобрал, сплошная нелегальщина…
«А может, Кожеловский и снабжает тебя литературной, — подумалось Афанасьеву, — новенькие брошюры, и рабочих руках не побывали, чистенькие, хрусткие. Экое богатство…»