Во втором акте революция потерпела поражение. Миссия учеников по провозглашению начала мессианской эры не получила никакой поддержки; Шломо-Эфраим умер от детской болезни; хасидская элита открыто обвинила рабби Нахмана в ереси; а ряды его учеников стали редеть. Следовало пробудить оставшихся последователей от духовной дремы, заставить их вновь посвятить себя тяжкому труду избавления в мире, полном зла и трагедии, и тогда Нахман стал рассказывать сказки.
В третьем акте необходимо было вернуться к чему-то самому элементарному. Открытие рабби Нахманом нового символического языка произошло после того, как он овладел всеми традиционными формами еврейского самовыражения: языками молитвы и песни; библейской, раввини- стической и каббалистической экзегезой и этическими проповедями. Если бы не этот кризис, который заставил рабби Нахмана перенаправить свою искупительную веру на использование более мощных, хотя менее очевидных, средств, он никогда не вернулся бы к такой примитивной форме. Но он и не удовлетворился бы простым пересказом того, что другие рассказывали до него. Чтобы сделать сказки настоящим проводником духовной революции, их состав следовало видоизменить.
Летом 1806 г. он наставлял своих учеников:
Во всех историях и сказках мира есть много сокрытого, много высокого и непостижимого, но много и испорчено в них, потому что также многого недостает в них. Кроме того, многое перепутали в них и не рассказывают в нужном порядке. Ведь что получается?! Начало рассказывают в конце или, наоборот, конец сначала и все, что из этого следует. Только на самом деле в историях и сказках, что рассказывают в мире, скрыты вещи необычайно высокие. И Бааль-Шем-Тов, да благословится память праведника, бывало, мог через рассказанную историю объединить обособившееся, когда видел, что не действуют каналы, ведущие наверх, и невозможно исправить их воздействием молитвы, бывало, исправлял и объединял их через рассказанную историю. (Y 7, Е 32-33)20
Хасидизм, несомненно, был более плодородной почвой для пересадки сказок, которые рассказывают иноверцы, чем раввинистический иудаизм в любую эпоху. Идея имманентного присутствия Бога во всем, даже в самых низменных и тривиальных вещах, представляет собой главный принцип хасидизма, заложенный самим основателем движения — Бештом. Цитируя Исаию (6:3) рабби Нахман разрабатывал то же учение: «Вся земля полна славы Его! Слава Господня явствует даже из сказок, которые рассказывают язычники; ведь сказано: Возвещайте язычникам славу Его (i Пар. i6:24)»21. Точно так же и пастушьи песенки, и даже мелодии маршей могут вести к Богу, и хасидизм шел рука об руку с музыкальным возрождением в среде евреев Восточной Европы. Но так же, как понадобился рабби Акива, чтобы раскрыть аллегорическое значение Песни Песней Соломона, только великий цадик, понимающий в священной тайнописи, мог найти Божественную эманацию в сказках, которые рассказывают простые крестьяне.
В Брацлаве существенной категорией была не имманентность, а тикун, миф о космическом исправлении, восходящий к Ицхаку Лурии (1534-1572). Рабби Нахман первым предположил, что швира, первичный акт космического разрушения, который рассеял искры святости по всей профанной вселенной, повлиял даже на сказки, которые рассказывают неевреи. Их внутренний порядок был нарушен вместе со всеми тайными и возвышенными материями, которые в них содержались. Но просто пересказать их с надлежащей каваной (интенцией, намерением) недостаточно. Тикун подействует, только если сами сказки освободятся от профанной внешней оболочки. Лишь в этом случае цадик мог использовать улучшенную сказку для объединения сфирот и пробуждения учеников от дремы.
Таков был план творческого возрождения. Рабби Нахман был своего рода романтическим филологом, подобно братьям Гримм, которые
тогда же начали свой труд на полторы тысячи километров западнее22. Но если те искали в немецком народе простоты, которая воплотит в себе единство, то восстановительная программа рабби Нахмана была более космической и диалектической. Он не хотел создавать общий нарратив из разрозненных традиций — он порвал со всякой непрерывностью и начал все заново. Разработка совершенного камуфляжа была необходима для маскировки конечной цели, состоявшей в передаче подлинного смысла сказки. Этот смысл был закодирован в отклонении сказки от нормы. Чем сложнее сказка, детали ее сюжета, интрига, причудливый символизм, тем больше в ней искупительного веса. Чем больше сказка отклонилась от изначального пути, тем очевиднее тот факт, что у нее действительно есть скрытый смысл23.