Сходным образом удивляет идишский текст, напечатанный под ивритом. «Сказки» Нахмана из Брацлава полностью написаны не тем архаическим стилем, который идишские редакторы и издатели использовали практически повсеместно, а языком, на котором в реальности говорили в ту эпоху в Восточной Европе35. Здесь впервые признаки разговорного характера текста стали мерой его аутентичности. Все ученые ивритские обороты, которые слышны в речи рабби Нахмана, по-видимому, привнесены им самим, а не переписчиком, который пытался поднять разговорную речь до уровня литературного стандарта. Откровенная идиоматичность языка свидетельствует о рассказчике, который говорит с живой аудиторией.
Истории, которые рассказывали несколько раз для разных слушателей, неизбежно несут в себе множество смыслов. Будучи художественным произведением, в котором еврейская традиция используется в сугубо личных целях36, сказки требуют своего рода множественного толкования, обычно закрепленного за Писанием. В мистиче
ских кругах бытовала мнемоническая формула для запоминания четырех уровней в понимании библейского текста — слово пардес, акроним слов пшат, ремез, драш[а] и сод37. Модель пардеса никогда не применяли по-настоящему к «Сказкам», хотя это вполне возможно. Четырехуровневая модель прочтения имеет большое значение для понимания как традиционных хасидских комментариев, так и критических исследований более позднего времени.
Чтобы воспринимать поэтический манифест Нахмана всерьез, уверовав, что всемирный фонд мотивов и сюжетов берет начало в первичном акте швиры, следует многому научиться, исследуя структуру и язык сказок, согласно исконно присущей им брацлавской методике. Пшат, или контекстуальный подход, рассматривает сказки, которые рассказывают другие люди, как отправную точку. Ключ к смыслу лежит в девиантной структуре сказки, в несоответствии, которое читатель видит между данной историей и всеми остальными сказками прошлого. Если порядок событий внутри сказки должен был принадлежать к определенному типу, а в изложении Нахмана этот порядок исказился; если нарушено традиционное для народной сказки правило о том, что все должно повториться трижды; или если стандартный мотив спящей красавицы перевернут с ног на голову, значит, секрет тикуна в этой сказке, несомненно, кроется в этом отклонении.
Драш, или гомилетический подход, ищет соответствия внутри самого текста. Когда все сказки читаются аллегорически, каждый элемент сюже
та объясняют, исходя из другого смысла, который кроется в традиционных источниках и концепциях. В этой схеме буквальное значение пропадает. Купец больше не купец, а переодетый Сатана. Царь — это Бог, а Царство Лжи — это мир людских дел. Иногда рабби Нахман подбрасывает такие аллегорические ключи в самих сказках. Чаще они появляются в конце, в очень кратких ученых примечаниях мелким шрифтом, автором которых предположительно был Натан. Некоторые утверждают, что это не более чем дымовая завеса, сознательная попытка нейтрализовать самый высокий уровень прочтения, сод.
Будучи прочитанными как сод, каббалистически, «Сказки» достигают сразу двух целей. Каждой жестокой неудаче на земле, каждому трудному вопросу соответствует драма, которая одновременно разыгрывается в горней реальности, и они зависят друг от друга. Сказки рассказывают о столкновении миров и о силах добра и зла, которые сражаются между собой. Каждый отдельный мотив — производное от Божественного соположения сфирот, тогда как весь сюжет повторяет — целиком или частично — лурианский миф о цимцуме, швире и тикуне. Это чтение только для взрослых посвященных мужчин.
Однако ни один из этих методов: ни структурный, ни гомилетический, ни каббалистический, не обращен к экзистенциальной драме самого рассказчика, а через него ко всякому слушателю сказки. Поэтому необходим еще один подход к «Сказкам», который не зависит от первичных структур сюжета, библейских и раввинисти- ческих источников или каббалистических символов. Подтекст состоит в биографии и сложной личности самого рабби Нахмана. Это самый сложный из возможных методов, потому что текст скорее обусловлен раскрытием жизни Нахмана, а не проживанием ее.
Пока рабби Нахман был жив, он переносил свой личный опыт в создание каждой следующей сказки. Между восьмой и девятой сказками был полуторагодовалый перерыв, когда Нахман ездил в Лемберг (Львов) лечиться от туберкулеза. Когда зимой 1809 г. он снова взялся за рассказывание сказок, он уже был другим человеком. Эти перемены отразились на сказках — они стали гораздо длиннее и отличаются чрезвычайной сложностью. После смерти Нахмана от туберкулеза драма открытия сосредоточилась на письменных ключах к его внутренней жизни, разбросанных по другим сочинениям. Когда читатель больше узнает о Нахмане, число экзистенциальных смыслов сказки тоже меняется.