Историческая легенда «О царе, отдавшем приказ об обращении» достаточно известна. Еще с тех пор, как Иосиф стал наместником над всем Египтом, а Мардохей перехитрил Амана при дворе царя Артаксеркса, Бог спасал Свой народ руками Его избранных слуг. Усиление фонового сюжета с дворцовой интригой и народная хронология смены трех царей и еще одним образуют тончайшую повествовательную нить, связывающую иллюзию и реальность. В этом царстве евреям приходится притворяться неевреями, а предателям верными слугами. Каждый царь, за исключением первого, называется «мудрым», невзирая на его подлинные поступки. Правнук, в свою очередь, настолько мудр, что «перемудрил в своей мудрости» и изготовил своего рода металлического голема. Рабби Нахман ставит под сомнение эту претензию на мудрость, описывая «мудрость» словом хохме, от того же корня, что и хохем (умник). Приписывание мудрости каждому земному правителю представляет собой контрапункт образу истинного мудреца. Все его знания, несколько раз повторяет он, пришли к нему от отца. И вот царство, стоящее на лжи, грубой силе и ложной мудрости, наконец рухнуло, благодаря традиционной мудрости, соединенной с искренним благочестием и величайшим знанием.
Аллегорическое прочтение подтверждает, что история построена на дихотомии между миром истины и миром лжи. В соответствии с загадочными комментариями Натана в конце сказки корни всех удивительных символов, включая таинственный путеводитель мудреца, кроются в Торе, Книге Истины. Точнее говоря, сказку можно читать как построчный комментарий, стих за стихом, ко второй главе книги Псалмов, которую рабби Нахм заучил наизусть еще в юные годы46. Мятущиеся народы и племена, которые замышляют нечто против Господа и Помазанника Его (стих i) восклицают: «Расторгнем узы их, и свергнем с себя оковы их» (стих 2). Талмуд в трактате Авода зара отождествляет узы в этом фрагменте с кожаными ремешками тфилин, а оковы с кистями молитвенного покрывала. Господь в ответ смеется над хулителями со Своего небесного престола (стих 4), так же как созвездия смеются над концом дурных царей. Потом Бог обращается к ним во гневе, яростью Своею приводя их в смятение (стих 5), подобно ангелу разрушения на перекрестке. В качестве демонического противовеса царю, которого Бог помазал над Сионом, святой горой Его (стих 6), злой царь воздвигает металлическую статую всех земных правителей, к кото
рой все приходят за советом, вместо того чтобы просить помощи у Бога (стих 8). «Ты поразишь их жезлом железным», — говорит Господь (стих 9) — и так и происходит.
Для тех, кто видит в Нахмане предтечу еврейского модернизма, такое гомилетическое прочтение невозможно. Оно превращает самые увлекательные и загадочные фрагменты сказки в благочестивую банальщину. Если Писание в целом и Книга псалмов в частности — корень всего, тогда несомненно, что еврейская история не «эмансипирована». Но для тех, кто желает проникнуть в источники воображения рабби Нахмана и понять, почему его одинокий голос пробился через однообразные условности традиции, такого рода изыскания обязательны. Ведь кто еще мог бы раскрыть герметичную риторику псалмов в метаисторическом сюжете, связывающем воедино Иосифа, Мардохея, инквизицию и наполеоновское завоевание? Разве в этом меньше творчества, чем в мессианской деятельности рабби, которая в любом случае должна была быть укрыта за бесспорными терминами?
Возможно, комментарий Натана должен был бы допускать, что гротескное описание Человека из семи металлов больше обязано Адаму Кадмону, Первочеловеку из книги Зогар, чем Пс. 2:6. Тайный мир Божества открылся в Первочеловеке, который собрал воедино семь сфирот47. В качестве демонического контраста металлический человек воплощает в себе все основное и нарушенное в мире иллюзии. Конечно, он противостоит ангелу разрушения, который охраняет железный столп на перекрестке солнечных лучей. Ведь как второй акт швиры в сказке — момент, когда еврейскому министру снова приходится начать таиться, — открывается созданием всезнающего идола, так и присутствие ангела на перекрестке обозначает финальный огненный акт тикуна.