Вполне логично, что крестовый поход за еврейской «производительностью» начался в середине XVIII в. А поскольку доказательство, которое он приводит, настолько обосновано и убедительно, читатель морально подготовлен к тому, что это жуткое предсказание осуществится.
В противовес реб Шмелке с его непогрешимым чувством социальной морали, появляется бал-даршер, странствующий проповедник, «который был скорее умен, чем благочестив». Проповедник убеждает реб Цадока, уже направляющегося домой с четырьмя тысячами собранных талеров, продать ему аффидевит еще за 400 талеров. После этого, выдавая себя за «реб Цадока, ходатая из Никольсбурга», проповедник собирает огромное состояние, но внезапно умирает в маленьком французском городке. Получив от него наследство, жена реб Цадока восстанавливает семейный бизнес и выходит замуж вторично за Леви Гурвича, еще одного местечкового торговца полотном. У настоящего реб Цадока тем временем похищают все деньги, и он, лишившись своего аффидевита, становится нищим, собирая свой скудный хлеб вдалеке от дома.
Когда разоренный Цадок наконец возвращается домой, он успевает как раз к обрезанию новорожденного сына своей жены. Сцена узнавания мужа и жены влечет за собой роковые последствия: госпожа Гурвич умирает от потрясения, реб Цадока изгоняют из Никольсбурга, а реб Шмельке наказывает тех лидеров общин, которые уговорили его подписать аффидевит.
Банкрот представляет собой идеальный образец повествования в духе традиционного благочестия по стилю, формату и построению сюжета. Как же тогда Дик превратил священное предание в жуткий урок того, что надо надеяться только на собственные силы? Для начала он отобрал у раввина чудесные силы. Совсем не так поступил анонимный рассказчик, который приписал ту же историю великому Йехезкелю Ландау из Праги (1713-1793), наделив своего героя способностью воскресить в конце истории умершую женщину. «Тогда рабби обратился к обоим ее мужьям и повелел каждому из них дать ей разводное письмо, и они поступили по его приказанию»59. Помимо этого, Дик для большей верности покарал пару незаконнорожденным сыном. Ведь если бы герой, к примеру, вернулся домой к обрезанию своего собственного сына (которого жена понесла еще до его отъезда), то второй брак был бы аннулирован и объявлен недействительным. Именно так решалась проблема незаконнорожденного ребенка в другой анонимной народной версии60. Дик, которому раввин был нужен, чтобы сделать из него глашатая просвещения, знал, что чудо только ослабит содержащийся в рассказе призыв к рационалистической реформе. И если лучшим способом довести эту мысль до сознания читателей была всеобщая трагедия, то оскверненный статус невинного ребенка — совсем небольшая цена за нее61.
Дети, которым приходится платить за грехи родителей, появлялись и раньше — в «Сказке о раввине и его единственном сыне» рабби Нахмана за сценой действовал ни больше ни меньше, чем Сатана, который к концу сказки даже появился воочию. Триумф Сатаны означал конец космической драмы, которую никогда нельзя будет разыграть заново, потому что только этому сыну, рожденному от этого отца и стремящемуся к этому конкретному цадику, суждено было возвестить наступление мессианской эры. Персонажами «Банкрота», напротив, могли быть любой разорившийся купец, любой руководящий орган еврейской общины и любой сладкоречивый мошенник, и все вместе они могли восстать против рационального распределения богатства. Если бы последовали совету здравомыслящего и полностью лишенного сантиментов реб Шмельке, то трагедии можно было бы избежать. Уменьшение масштабов трагедии было уроком на будущее — всегда будет какой-то следующий раз, — и если каждый будет знать свое место, то длань Господня и дальше будет вести паству свою по пути просвещенного эгоизма.
Один рассказчик проявляет равнодушие к небесам, другой — к земным упованиям героя. Один убежден, что чудеса являются критерием реальности, а другой — что реальность может вознаградить сама по себе. Оба обращались к прошлому, чтобы усилить собственный авторитет: рабби Нахман — находя ответ к любой загадке в языке мифа, Дик — приводя аналогии из Писания и классической литературы. Так появились два типа идишских повествователей: романтически-мессианские сказители, которые разрабатывали источники потусторонних сюжетов, чтобы произвести духовную революцию, и рассказчики гротескно-сентиментальных историй, которые обращались к древним и местным традициям, чтобы восстановить в еврействе политические силы.