ционера или революционного консерватора». Так пишет Дан Мирон в своем исследовании иврит- ского fin de siecle17. «Они оба были людьми, которые в силу своей тесной связи с [литературной] традицией, оказались втянуты в еще более жестокую борьбу с этими традициями. Они подвергли их самому безжалостному анализу именно потому, что настолько ценили их и относились к ним со всей возможной серьезностью». Менее воинственными словами Гершон Шакед отстаивает аналогичное утверждение относительно великого ивритского прозаика в книге «Шмуэль-Йосеф Агнон: Революционный традиционалист»18.
Сюжет «мятеж — утрата — возвращение», общий для биографий столь многих страстных рассказчиков, так и просится быть проанализированным с позиций психоанализа. Это сделал Роджер Сэйл в увлекательной книге «Сказки и что было потом: От Белоснежки до Э. Б. Уайта»19 и Дан Мирон в своих работах о Хаиме-Нахмане Бялике, маститом ивритском поэте, который сделал слово ага- да привычным в гостиных еврейской Восточной Европы20. Эти книги представляют собой существенное дополнение к моей, целью которой является попытка понимания взаимодействия факторов алеф (агада-как-искусство), бет (биография) и гимель (Gemeinshaft) в современной еврейской культуре. Однако мой личный интерес к этому лежит в сугубо культурной плоскости. Я хочу зафиксировать злобу и отчуждение, сопровождавшие рождение еврея как молодого художника, с тем чтобы показать, как зрелый художник пришел к созданию народного персонажа, от лица которого он говорит.
Gemeinschaft, маленькая община, народ, для которого изначально предназначались сказки, песни и театральные представления, — важный ключ к прежнему значению стилизованного еврейского народного творчества, так же как раздробленное, ассимилированное сегодняшнее Gesellschaft это ключ к его значению после Холокоста. Я надеюсь реконструировать в динамике смысл того, как каждое поколение современного еврейства — и аудитория вообще — каждый раз вновь сталкивалась с одними и теми же культурными богатствами. Каждый раз клад находят заново, пытаются как-то его сбыть, а в результате происходит новое примирение между настоящим и забытым прошлым, индивидуумом и народом.
Безусловно, состав «народа» существенно меняется в ходе этого процесса. Главным принципом еврейской культурной революции было освобождение тех, кто веками находился на обочине еврейского патриархального общества: женщин и детей, бродяг и шутов. Серьезная полевая работа началась не раньше, чем нашлись старые сказочницы — в городах, деревнях, колхозах, — и у каждой свой стиль и свой репертуар: Соня по прозвищу хахоме (Мудрая), в Могилевской губернии; Хиня Лифшиц в Кременчуге; Пеша-Рива Шер в Козловичах; Хава Рубина в Сморгони; Броха-чулочница в Рославле и родная тетя Йегуды-Лейба Кагана Рохл в Вильне21. Благодаря этому демократическому импульсу мужчины этого народа предоставили право художественного слова своим незаметным сестрам и мачехам, носителям устных традиций: Перец собирал у еврейских портних в варшавских трущобах жалобные и любовные песни по рублю за штуку; Шолом-Алейхем расположил в алфавитном порядке проклятия своей мачехи и вложил их в уста народной героини Шейне-Шейндл из Касриловки, а потом вставил в бессвязный монолог Енты-молочницы; Ицик Мангер создал модернистские баллады о любви и утрате, а также «новую народную версию» Библии с участием праматери Сарры, Агари, Рахили, Руфи и царицы Есфири; даже И. Башевис Зингер, которого часто обвиняют в женоненавистничестве (если не в чем похуже) вернул к жизни бобе-майсес, бабушкины сказки, в образах Матл и тети Ентл. А эмансипированные еврейки, которые уже прочли Гете и братьев Гримм, Пушкина и Гоголя, Ницше и Фрейда, в отличие от своих братьев по оружию, не поддались романтике рассказывания сказок. Когда еврейские женщины обрели возможность говорить на идише о светских вещах, они уже далеко ушли от дома и очага, у которого их матери все еще сидели и рассказывали сказки. Они могли сочинять наивные и шаловливые детские стихи, передавая наследие своих благочестивых матушек под видом рассказа, но сами они редко писали так, как если бы они были солью земли, простыми сказительницами, народными творцами. Когда еврейские женщины получили право голоса, они проголосовали самым радикальным образом22.