Высоко оценивая народные песни на идише как еврейский «банк памяти», Гинзбург и Марек оказывали предпочтение тем песням, которые, по их мнению, сохранили память о самых древних временах. Хотя в их коллекции насчитывалась всего сорок одна песня религиозного, национального или праздничного содержания, редакторы поместили их в начало сборника. Таким образом, они бросили вызов сионистского характера, отобрав те песни, которые соответствовали их надеждам на будущее. Следом шло чувство прошлого, воплощенное в исторических песнях, и это отражало собственные биографии историков. Самая большая рубрика, любовные песни, находилась на пятом месте. Маленькое чудо произошло, когда главный информант Переца Йегуда-Лейб Каган приехал в Америку и смог опубликовать собственную коллекцию — у него первыми шли 130 любовных песен, как «прекраснейшие и важнейшие из репертуара наших народных песен» и идишской лирики вообще. Эстетическая революция в идишской поэзии, которая началась в нью-йоркском Нижнем Ист-Сайде, обратилась к народной песне вместо евреев, Бога и Истории27.
Несмотря на различные политические цели, Гинзбург, Марек и Каган соглашались в том, что песни, написанные профессиональными бадхена- ми, не аутентичны. Гинзбург и Марек считали их «наемными рифмоплетами» и на этом основании пренебрегали творчеством почтенной гильдии свадебных Шутов. Они видели в бадхене обыкновенного клоуна, поднимающего настроение, который заслуженно получил свой низкий статус в обществе и гротескное изображение в литературе (32). Скрытый юмор шута, по мнению Кагана, отражал «иссушенную атмосферу», характеризовавшую еврейский мелкобуржуазный быт (27). Песни бадхена оставались только его песнями и никогда не уходили в народ. Но отчего такая враждебность, если бедный бадхен нес в себе прошлое? Оттого что настоящая народная песня ■— в соответствии с романтическими представлениями — должна была быть непосредственным выражением народного духа, а народ, согласно прогрессивной еврейской политической концепции, это женщины, дети, рабочие и солдаты. Вместо того чтобы исправлять действительность, как учились поступать идишские сказочники того времени, собиратели народных песен на идише просто иначе определили культурную норму. В центр еврейского творчества они поместили то, у чего вообще не было никакого статуса: колыбельные, детские стишки, солдатские песни, баллады, игровые песни и песни о труде.
Шолом-Алейхем в своей манере сделал не меньше для современной еврейской культуры, описывая чудеса повседневной жизни. У него самого любимыми народными песнями были панегирики, которые пели для увеселения балебосте (хозяйки, барыни)28. Но, будучи великим изобретателем идишского фольклора, Шолом-Алейхем вряд ли мог согласиться с романтической и узкоакадемической концепцией анонимного авторства. Так и произошло, когда он с огромным энтузиазмом предпринял публикацию «Еврейских народных песен» Марка Варшавского в 1900 г. и тем самым спровоцировал первую серьезную дискуссию между пуристами и прагматиками.
Шолом-Алейхем видел «всю еврейскую жизнь, со всеми ее радостями и печалями» отраженной в песнях Варшавского29. Особенно он хвалил песню о благочестивом еврее, который благословляет справедливость Бога, даже кашляя кровью («У синагоги»), и застольную песню Варшавского («Дорогая царица»), которая кончается тостом за врагов. Шолом-Алейхем утверждал, что Варшавский превратил еврейские печали в источник надежды, благодаря радостным мелодиям и подлинному неприукрашенному идишу.
Однако это было уже слишком для музыкального критика Йоэля Энгеля, который только что, в ноябре 1900 г., прочитал эпохальную лекцию о еврейской народной музыке в московском Политехническом музее. В этой лекции Энгель показал, что настоящая еврейская народная музыка была «восточной», и наиболее самобытные ее образцы сохранились в хасидских и литургических мелодиях. Теперь Энгель излил свой гнев на Варшавского, у которого хватило наглости назвать свои стихи «народными песнями», хотя они совсем не были ни достаточно старыми, ни достаточно широко распространенными, чтобы их пел весь народ. Хуже того, мелодии были краденые — с танцплощадки. «Слушая песни Варшавского, — возмущался Энгель, — можно подумать, что евреи не поют ничего, кроме полек, мазурок, кадрилей»30.