- В пруде нашли...
- Не иначе, растратил деньги, покрыть недостачу было нечем. А с армейским начальством шутки плохи.
- Нет, поговаривают, он того... Не все дома. Его убили и ограбили. Говорят, даже камень к шее привязали. Веревка перегнила, камень ушел на дно, он и всплыл...
- Да, греха не скроешь.
- Шел прямиком, через лес, в Леушены. Видать, за пшеницей. А возле пруда, значит, укокошили...
- Беда теперь нашему селу...
- Затаскают... Допросы, следствия, суд...
- Ужас, какой злой пошел теперь народ. Сгубить человека из-за денег!
- Кто знает, сколько у него было. Все-таки армейский заготовитель, снабженец...
- Все равно сгубили человека.
- Разбойник про грех не думает. Чует мое сердце, затаскают нас по судам. Вам-то лучше...
- Никакой у меня пшеницы не было, ничего я не продавал. Я его даже в глаза не видел.
- Ну, говорят... А я, грехи мои тяжкие, держал пшеницу чуть ли не до весны, нагнать цену... Теперь локти кусаю.
- Не вы один...
- Что толку?
- Да. Покупаешь - узнавай, у кого.
- Теперь надо знать и кому продаешь.
- Надо ж было такому случиться.
- Нет, с казной лучше не связываться. Разве Флорикэ Мындакэ не обнищал на табаке? Тоже с властями имел дело. Обобрали как липку!
- Верно. Когда беда рядом, не угадаешь, с какой стороны придет.
Костаке Фрунзэ вернулся с пахоты. Распряг лошадей посреди двора, бросил им корму и слушал Георге Негарэ, рассказывавшего про утопленника. Их разделял плетень. Негарэ, высокий и кряжистый, положил свою заскорузлую руку на жердь так, что крохотный палец-недомерок, словно ствол пистолета, торчал прямо в грудь Костаке.
- Так-так. Они беседуют, а Сивка уже по картошке гуляет!.. - В ворота, неся охапки терновика, вошли дед Тоадер и внуки.
Сивкой дед называл жеребенка, который без конца резвился на огороде и вытаптывал картошку. Дед вообще не терпел при доме никакой живности - ни скота, ни птицы. Жеребенок был сущим проклятием. Мало ему картошки, так по утрам еще повадился кусать клямку двери, и дед в нижнем белье кидался посмотреть, кто возится у двери и никак не может войти. Однажды наведался батюшка, хотел попросить деда, чтобы тот ему провеял семенную пшеницу, старик был единственный решетник в селе - и замешкался, не сразу открыл дверь, так дед Тоадер в потемках огрел его кочергой: думал, опять Сивка.
За последние месяцы жеребенок подрос, на месте совсем не стоял. Как-то на рассвете даже укусил бабушку Домнику за лодыжку, и с тех пор старушка боялась одна выйти во двор, каждый раз кочергой подымала своего благоверного с теплой постели, чтобы он ее сторожил.
И сейчас весь свой гнев дед Тоадер обрушил на зятя, на Костаке. Это он, растяпа, каждый раз выпускает жеребенка из конюшни. А внуки, дьяволята, балуют его, учат проделкам, каких свет не видел...
- Коровья образина!.. Чертов Сивка!
Соседи привыкли слышать эти выкрики, с ними просыпались и с ними засыпали. Постарел дед Тоадер, но голос у него все такой же молодой. Гудит что церковная звонница на рассвете.
- Завтра, говоришь, собираешься нарезать сечки? - спросил Негарэ.
- Да-а, одним сеном не обойтись.
- А мне кажется, на пахоту хватит.
- Гляди, кум, не забудь...
- Приду, непременно приду.
- Чертов Сивка... - Дед Тоадер с колом наперевес бежал за жеребенком. Тот вихрем пролетал за домом и снова перекапывал весь огород. И снова старик вскидывал кол...
Угомонился, лишь когда жеребенок оказался в конюшне, возле кобылы. Чтобы утолить досаду, дед спустился в погреб и одним духом осушил кувшин вина. Пробормотал еще что-то себе под нос. Как бы старуха не услышала. Она не признавала дедушкиных нервов и глаз не спускала с погреба. Хотела, чтобы винца до лета хватило. Может, это и удалось бы ей, если бы дед Тоадер был не так раздражителен, и если бы не жеребенок, и если бы бабушка не следила в оба за стариком, лукавым, старым лисом, который больше всего любил делать ей назло. А он как ни в чем не бывало выходил из погреба, лихо покручивая ус и оглядываясь по сторонам.
Все в доме было вверх дном. Лавку, сундук с приданым тетушки Катинки, стулья и прочую дребедень Костаке вынес в сени, чтобы не попала известь во время побелки. Из-за этого кавардака все спали на печи. Мальчики в глубине, родители - с краю. В комнатах влажно пахло непросохшей известью.
- Не спится? - спросила мужа Катинка.
Костаке вернулся с пахоты такой усталый, что даже уснуть не мог. Допоздна они разговаривали о весеннем севе, прикидывали, распределяли делянки то под пшеницу, то под кукурузу.
- До чего же люди разные, - проговорил Костаке, - одни радуются скотине во дворе, радуются, когда приближаются праздники. А у нас... - Он глубоко, протяжно вздохнул, неподвижно глядя в потолок. - Ребятишки дьяволы... Жеребенок - чертов Сивка!.. Свинья - завалящая. Лошади клячи... Идут годы, а твои родители никак не могут меня простить. Да и тебя тоже. Хоть бы перед людьми...
- Посмотри, как мальчишки спят. Будто ягнята.
Бадя Костаке повернулся к сыновьям. На подушке лежали не головы, а ноги.
- Уморились. В лес ходили с дедом.
- Да, Катинка, и они измаялись.
- Целый день морочили голову, все какую-то сказку про змею, про драгоценный камень... Тебя ждали, что-то спросить хотели...
- Должно быть, старик им рассказывал. Ладно, давай спать. Дед хоть и крутого нрава, а сердце у него доброе... Разве я не знаю...
- Да...
- Никак не могу уснуть. Из-за твоей побелки. Пока просохнет, такой едкий запах, что в носу щиплет. Не то мышами пахнет, не то засухой. Нищетой... И до чего ни дотронешься - везде известь. И на ложках, и на мисках, даже на хлебе...
Костаке повернулся на левый бок, хрустнули суставы.
- Завтра кончу, - пообещала Катинка.
Муж не ответил. Уснул.
Катинка была младшей дочерью в семье. Не думали, не гадали старики, что она окажется ослушницей - выйдет замуж против воли родителей. Про Костаке Фрунзэ отец ей прямо сказал - не пара он, ни богу свечка, ни черту кочерга. Она убежала к Костаке. Несколько месяцев провела в слезах, пока смягчились родители. Приданое получила сполна, даже дом ей уступили. Старики построили себе мазанку во дворе, чтобы не жить с дочкой. Все из-за Костаке, ее мужа. Оторвался он от земли. Еще когда был мальчишкой, полюбился он местному попу. У паренька был сильный, чистый голос и отличный слух. Его отправили в Кишинев учиться на дьячка. И на третьем году ученья его бас уже мощно гудел на хорах Кишиневского собора. Но батюшкины сыновья, обучавшиеся в семинарии, смотрели на него свысока. Быть может, из зависти. Они ябедничали отцу, что Костаке заносится и не хочет с ними знаться. При встрече старались поддеть его, уязвить: мол, если бы не батюшка, быть ему пастухом! А батюшка, их отец, из лапотника и недотепы, видите ли, решил сделать человека...