Выбрать главу

Дед Петраке тем временем помешивал в сыроварном котле, стоявшем на огне, и рассказывал старую, как мир, притчу:

- Идут они, идут... и настигла их ночь в поле. Тогда остановились отдохнуть. Как цыган, легший спать, чтобы забыть о голоде...

"Хочешь есть, святой Петр?" - спросил господь.

"Хочу".

А разве уснешь голодный? Будь ты даже всевышним или апостолом...

Тогда всемогущий изрек:

"Здесь поблизости водяная мельница. Пойдем, апостол, может, мельник сварит нам мамалыжку".

"Да будет воля твоя", - поспешил согласиться святой Петр, не ожидая повторного приглашения.

Но мельник их принял холодно. И оттого, что не узнал их, сказал правду:

"Не могу оказать вам гостеприимства. Нечем мне вас угостить. Мельница моя мелет днем и ночью, а я едва спасаюсь от голода".

Пошли наши паломники дальше не солоно хлебавши. Остановились в овчарне. Чабаны постелили путникам два кожуха, со дна мешка наскребли кукурузной муки на мамалыжку и - о, чудо! Сели пастухи во главе с главным чабаном и гостями вокруг мамалыжки, ели, сколько душе угодно. А мамалыги наварилось так много, что осталось и сторожевым псам, и хворым овцам.

Вот почему говорят, что, в каких бы краях ни находились пастухи, у них на дне мешка всегда наскребется муки на мамалыгу...

- Что ж, бывайте здоровы, дед Петраке! Я еще к вам загляну.

- Доброго времени, счастливого пути!

Домой пошел лесом, знакомыми местами, исхоженными вдоль и поперек. Здесь на каждой полянке воспоминания. Там я собирал подснежники, колдовал над ними, приговаривая: "Новый плод в старый рот!" Тут я срывал барбарис и гикал так, что отдавалось во всей долине. А в той стороне увидел однажды зимой змею на снегу. Никогда не забуду, как пробивалась она сквозь наст и не могла никак пробиться.

- Так она, пожалуй, замерзнет, - сказал отец. - Ужалила человека, теперь земля ее не принимает.

С полей, простиравшихся за опушкой леса, доносилась песня.

Сойди к нам, тихий вечер,

На мирные поля.

Пели колхозницы, окучивавшие картофель.

- Великое дело колхозы! Делянки сводят воедино, перепахивают межи. Даже не знаешь, где была твоя земля, а где чужая, - говорила мать.

- А чем засеяна теперь ваша земля? - спросила Негариха у мамы.

- Кок-сагызом, - ответила мать.

В поле работают одни женщины: мужика хоть днем с огнем ищи. А тут я бобом-залеткой, как сказал бы дедушка. И стали они надо мной трунить, подшучивать. Разыграли целую комедию.

Первым делом раскидали мои книги среди картофельных холмиков. Потом наполнили мою сумку бурьяном и привязали к шее. Наконец надели мне на голову венок из репейников.

Но и этого им показалось мало. К черенку сапы привязали букет из цветущей крапивы, саму сапу закутали в белый платок и с поклонами, с хлебом-солью вручили мне, бывшему хлеборобу.

Мать чуть не плакала от жалости. Не будет пощады от деревенских баб, разгоряченных работой, если в руки им попадется какой-нибудь городской книгочей. А я, как говорится, угодил словно кур в ощип.

- Ключи у отца, - сказала мать. От радости, что я прибыл на каникулы и в конце концов благополучно вырвался из рук женщин, мать оставила работу и тоже пошла со мной.

В дороге мы попали под слепой дождь. Солнце словно распустило свои золотые волосы, чтобы вымыть их... Мать верила во множество примет - не зря же она дочь бабушки Домники.

- Наверное, много беременных девушек... Еще бы, в клубе-то свобода...

Мать по-крестьянски поджала губы, сетовала:

- Да, так у нас говорят старики. Слепой дождь - значит, есть беременные девушки... Слава богу, вы у меня родились мальчиками, можно не дрожать за вас...

Пройдя мимо дома, я даже не вошел во двор. Направился прямо к отцу за ключами. Очень хотелось послушать, о чем толкуют пожилые люди. Да хотя бы дядя Штефэнаке, бывалый человек, у него всегда есть о чем рассказать. Долго пришлось бы бедной маме ждать моего возвращения! Затаив дыхание, прислушивался я к разговору деда с одним мужиком, как вдруг из трубы паровичка высунулась голова дяди Штефэнаке... Только глаза и зубы сверкали на его лице, черном, как дно казанка. Отец и сыновья председателя были такие же чумазые.

Ну и работу выбрал себе мой отец! Отказался от места секретаря сельсовета, церковного дьякона - стал бригадиром сельской строительной бригады. Чинил мосты, возводил колхозные амбары, ограды, загоны для овец, словом, был мастер на все руки - мастер-ломастер, как шутил дедушка. Да и сам дед тоже числился в этой бригаде и весьма гордился, что зять его стал начальником.

- А ты, беш-майор, думал, что уже избавился от этой рухляди?

- Да вот, полагал...

- Тут и полагать-то нечего. Человек полагает, а колхоз располагает!

Дядя Штефэнаке и раньше успел намучиться с этим проклятым паровиком. И вот теперь его снова ремонтируют у него во дворе. Наверное, с тех пор как существует Кукоара, жители ее жалуются, что этот паровик сжигает всю солому и оставляет на зиму скот без кормов. Возрастом, пожалуй, махина эта не уступала деду и то и дело лопалась, когда ее разогревали, отпаривая.

Большая куча глины, смешанной с соломой, всегда была наготове, и дядя Штефэнаке и его четверо парней отчаянно замазывали трубы, когда из них шипя вырывались струи пара и кипятка.

- Брось ты эту рухлядь, Штефэнаке! - советовал дед.

- Я бы ее бросил, да она меня не бросает.

- Хитер ты, беш-майор! С худом - худо, а без худа - хуже.

- Нет мочи... Паровик я отдал колхозу. Мне в Теленештах, в исполкоме, ясно сказали: либо добровольно откажешься от паровика, либо занесем тебя в список кулаков. А давеча приехали ко мне из исполкома: "Передайте печать секретарю и ступайте чинить паровик. Скоро обмолот..." Хорошо еще, что я не выбросил все инструменты на помойку.

Дядя Штефэнаке еще немного высунулся из трубы и тяжело вздохнул. Потом взялся за кремень и кресало, собираясь раскурить цигарку.