Фэникэ был закаленный солдат, притворная слезливость претила ему. В такие минуты он не знал, как избавиться от Тамары.
- Прощай, Фэникэ!
Перед одним из домов стрекотал движок. Из помещения доносились выстрелы, крики "ура". Сразу вспомнилось: здесь клуб летчиков. Каждый вечер им тут читают лекции, бесплатно крутят фильмы. Если бы я хотел, запросто мог войти. Ведь бригада наша более двух недель мыла самолеты, и мы считали себя авиаперсоналом. Многие любят прихвастнуть, что служили в авиации... Покуда не спросишь, сколько у них на счету боевых вылетов.
Возле клуба летчиков повстречались мы с Мариуцей Лесничихой. Прогуливались под руку с белокурым летчиком. Сердце у меня екнуло, будто я увидел Вику. Как приятно встретить человека из родного села! Три месяца не видел никого из Кукоары, кроме родителей.
- Добрый вечер, Мариуца!
- Что? - по-русски переспросила она.
- Говорю: добрый вечер.
- Добрый вечер...
- Слушай, Мариуца, ты когда по-русски изъясняешься, куда деваешь молдавский язык?
- Иди к чертям!
- Я сперва засомневался... Теперь вижу - это ты.
- В самом деле не узнал меня сначала?
- Еще бы!
- Сильно изменилась?
- Не очень.
- Записалась я, Тоадер... на фронт пойду!..
- С этим белесым?
- Нет. С ним у нас просто... дружба.
- Ну, я тоже пошел - спешу. Еще увидимся.
- Спеши, спеши. Очень тебя ждет твоя... Троим сразу сумела вскружить голову. Письма ей пишут.
- Каким еще троим? Откуда трое, что ты мелешь?
- Что мужчины находят в этой Вике Негарэ? Задается фифочка. Теперь белокурых девушек полно во всей России... Ага!
- Что болтаешь? От кого она получает письма?
- От сына Дорофтея... с фронта.
- И еще?
- От писателя из Кагула.
- От писаря?
- Да. Теперь только из Кагула приходят послания... Сын Дорофтея погиб, извещение пришло... И медаль...
- Так ты на фронт отправляешься?
- Да, хочу мир посмотреть...
- Когда отправка?
- Жду ответа... Попросилась в отряд Митри.
- Так и говори. Одно дело - фронт, другое - партизанский отряд...
- Ну, я не такая грамотная, как ты.
- Вижу, и здесь пока не теряешься.
- Нет, это просто дружба.
- А думаешь все время о Митре?
- Никуда он от меня не увильнет... Подумаешь, скрывает, где отряд... Ничего, разыщу.
Вот она какая - Мариуца! Ни на одном языке ее не переспоришь, не собьешь с панталыку.
- А знаешь, семья Негарэ съехала из Ордашей...
- Куда?
- Где земли побольше. Вечно им земли мало.
- В каком же они селе?
- В Проданештах... Там эвакуированных нет... Покинутой земли сколько угодно.
Мариуца взяла под руку своего летуна с бровями, как пшеничные колосья, и они пошли на танцы.
Субботний вечер - только сейчас сообразил я.
4
Дома горячих объятий, вопреки прогнозу Фэникэ, не было, хотя мать, конечно, очень обрадовалась моему возвращению. Простой крестьянской радостью. Без поцелуев и слез.
Дедушка Тоадер стиснул меня так, что кости хрустнули.
- Повернись-ка, дай на тебя лучше посмотреть, беш-майор. Что ты скажешь, Лейба?
- Одно скажу: не сглазить бы... И новых успехов. И еще дай ему бог, пусть будет задним умом крепок, как говорят евреи...
В Ордашей вместо стульев служили камни, принесенные со скалистых берегов Реута. У нашего ордашейского хозяина была собственная молотилка, весь двор был усеян железными деталями и здоровыми камнями, которые подкладывали под колеса молотилки во время ремонта.
Лейба с дочкой сидели на большом, с теленка, валуне возле кухни. Хозяева наши были бездетны. И когда муж уходил на ток или отправлялся со своей машиной в соседние села, толстуха жена следовала за ним. По-видимому, из-за чрезмерной ее тучности род ордашейских мастеров и остался без потомства. А у мужа ее были, что называется, золотые руки и горло - серебряная лейка.
Я поздоровался за руку с Лейбой, его дочерью и тоже сел на камень.
- А почему с дедом Петраке не здороваешься? - спросила мать.
Деда Петраке я даже не приметил сразу: он сидел на отшибе, а тусклая, подслеповатая керосиновая лампа - лампа военного времени - светила плохо.
Если бы не отголоски артиллерийской канонады из гущи кодр, если бы бомбардировщики, надсадно гудя, не отправлялись в свои ночные полеты, можно было подумать, что в мире царит тишина и спокойствие. Люди, сидевшие во дворе, ждавшие горячей мамалыжки, пришли с поля, с работы. Дед Петраке, мать и Никэ трудились на току. Лейба с дочерью собирали табак.
Говорят, в молодости, Лейба слыл известным табаководом. Потом власти обжулили его. Обанкротился Лейба и вместе с сыновьями и дочерьми занялся сапожным ремеслом, а потом сменил и это ремесло на торговлю в лавке и корчме.
Ремесло, торговля - это понятно. Человек пытался прожить, устоять перед бедами... Но разводить табак, когда после каждого курильщика протираешь клямку двери, как упрямый старовер-липованин, - этого не мог уразуметь даже дедушка. Теперь, на закате жизни, Лейба снова занялся табаком - тем, с чего начал.
В эвакуации он вместе с дочкой работал на табачных плантациях. Зятя взяли на фронт. Старуха умерла где-то в дороге.
С дедом Петраке они встретились в Алма-Ате совершенно случайно. Один прибыл получить премию за табак, другой - за то, что перевыполнил норму настрига шерсти, вырастил много ягнят. Лейба и Петраке больше не разлучались. Говорят, друг познается в беде. А бед хватало с лихвой. Буханка хлеба стоила триста рублей. И еще говорят, что односельчане в десяти километрах от дома уже братья. А если до родного дома семь тысяч километров!
Дед Петраке молчал, как всегда, опустив руки на колени. Ладони его были такие, что еще целых полчаса после рукопожатия я чувствовал "ласковость" их прикосновения.
В казахстанских степях старик все время пастушествовал. Директор совхоза разрешал ему доить овец, варить сыры, солить брынзу. От деда Петраке зависело, будут ли сыты изголодавшиеся рабочие совхоза. Его приглашали в другие села, на инструктаж, как лучше доить овец, как заквашивать молоко... Обо всем этом дед Петраке дома не рассказал ни полслова. Дедушке Тоадеру пришлось выпытывать у Лейбы.
- Чего молчишь, Петраке? Что ты там делал - ничуть не зазорно. А то вон Лейбу приходится тянуть за язык!