Возвращался от бади Василе с единственной мыслью - отомстить! Чтобы целый век меня помнила. Подумаешь, за богатством погналась...
Брошу учительствовать, стану деньги копить. Чтоб шея у нее искривилась, как посмотрит, какой я дом построил. Чтоб слезами платок вымочила, как увидит моих вороных.
Назло ей никогда не женюсь. Пусть видит, как страдаю. Пусть и сама оттого страдает.
Для осуществления этих моих планов требовался сущий пустяк: действовать. А со мной могло случиться, что взберусь на сеновал и там втихомолку все перестрадаю. Могу и попроситься на работу в другое село. Но это было бы отступничеством. Позорным бегством, дезертирством с линии огня.
Большая боль рождает и большую решимость. Я тогда жил, как в горячке. Подушка под головой пылала с четырех углов. Целыми ночами ворочался и стонал. Растирал Вику в порошок. И она каялась. И я ее прощал. Перед рассветом мы вдвоем перебирались в другое село. Я помогал ей поступить в педучилище. Потом ненадолго засыпал с мыслью, что утром же надо ее позвать и сказать: "Пока не поздно, бросай все к лешему!"
Но когда я просыпался, во мне просыпались гордость и упрямство. Еще чего - выклянчивать любовь! И жажда мести снова охватывала меня. Будь что будет. Не мешкая, я отнес заявление в районо - попросил освободить меня от работы! Безо всяких объяснений. Домой вернулся, слегка успокоенный. Сказал родителям:
- Что, если погрузить бочку вина... Продать бы в городе...
- Можно, - согласился отец.
- На деньги возьмем хлеба. Весна идет... Многое понадобится, поддержала мать.
- А кто отвезет? - спросил отец.
- Я поеду.
- А школа?
- Я подал заявление, уволился...
- Подал?! Какой быстрый!
- Молодец, беш-майор! Купчиком захотел стать? Всякий народ у нас был в роду: решетники, пастухи, писаря... Только воришек и купчиков не было.
Мать и отец молчали. А дедушка то смотрел мне в глаза, то поглядывал на ноги: мол, дурная голова ногам покоя не дает. Потом залпом выпил вино из кружки, стоявшей на плите, и повернулся к отцу:
- Ты, Костаке, сделай, как Лейба. Дай ему тысячу карбованцев... и пусть барахтается сам. Послал же Лейба своих сынов в Америку.
Никто не чувствует так сыновней муки, как отец. Видно, батя мой решил: пусть развеется, пусть помотается по путям-дорогам, может, и образумится. Вслух сказал:
- Что ж, испробуем и это. Но хорошенько подготовься в дорогу.
- Не подготовится, сам будет расхлебывать. Извоз и торговлишка - это тебе не в классе стоять... Заложил карандаш за ухо и ступай охотиться за девками... беш-майор!
Зашел бы в вечернюю школу старик, по-другому бы заговорил - и о карандаше и о наставниках!
МОСТ ДВЕНАДЦАТЫЙ
- Иной смеется и запрягает, плачет и распрягает... А ты, беш-майор, медленно запрягай, да езжай быстро.
Дедушка стоит в сторонке, смотрит, как снаряжаю подводу. Отступает на несколько шагов. Переходит на другую сторону. Будто собирается ее купить. Ему нравится, как я готовлюсь в дорогу. На своем веку дед всего дважды был в долгих поездках - несколько месяцев занимался извозом и раза два доставлял из Одессы соль, тоже на волах. И все же считает себя человеком бывалым. Когда ни собираемся в дорогу, на мельницу или по делам Лейбы, дедушка тут как тут возле нашей подводы, - заломив шапку, подпоясавшись, будто и сам готовится в путь.
А я вроде и не слышал дедовых наставлений: в одно ухо влетали, в другое вылетали... Я вынашивал самые нелепые планы. Поеду аж в Хотинский уезд, продам вино. На обратном пути привезу картошку. В Хотине картошка дешевая, как вино у нас. Здесь продам ее втридорога. И опять нагружусь вином.
Так и буду оборачиваться, покуда разбогатею. Потом из Буковины привезу бревна для дома. И красную черепицу. Пусть шея у нее искривится, когда пройдет и увидит!
Дедушка принес из сеней свой топорик, положил мне его в телегу.
- Вот... Не забудь, беш-майор. Есть у меня приятель в Хотине, Георге Гиндэ. К нему можешь заехать... И непременно купи у него вязку чеснока. Такого чеснока, как у него, во всей империи не сыщешь...
Отец принес мне справку из сельсовета. Там удостоверялось, что вино изготовлено из нашего собственного винограда. Отец вынул из кармана кожуха печать, смочил ее в красном вине и приложил к бумаге. Я сунул справку в карман, поднял воротник армяка и сказал коням, будто многоопытный возчик:
- Но, птенчики, доброго пути!
- Счастливого! Счастливого!
- Смотри... береги себя!
Несмотря на добрые пожелания, дорога оказалась из рук вон плохой. Замерзшие комья шуршали под колесами, как щебень. Ободья соскальзывали с них. Камни ударяли в подводу, мутили вино и, кажется, мой собственный разум.
Выбрался наконец на окраину села. Вроде легче. Утешал себя мыслью: при скверной дороге товар лучше пойдет - мало кто отважится в путь.
В Копаченах остановился у старика, возле шоссе. Хорошенько укутал коней, закрепил на них рогожи упряжью. Поставил под навесом, за овечьим загоном. Подбросил корма. Нацедил ведра два вина, хозяин поставил их на плиту. В вине плавали льдинки. Пить невозможно: зубы ломит. Стали ждать, покуда нагреется. Когда на ведре появилась красная пена толщиной в палец, самый раз, готово. Старик сразу нашел и овес для коней, и большую миску брынзы, и лукошко яиц. Нашлось и несколько дочек, снох, гораздых выпить.
- Зачем вам добираться до Хотина... По такому ненастью вино расхватают и в Бельцах!
Старик вытер ладони об овчину. Впервые я видел овчинные брюки мехом внутрь. Дочери и снохи носили такие же овчинные телогрейки. Полотенца им ни к чему. Вытирают руки об одежду: от этого, мол, кожа пропитывается и становится еще мягче.
- Завтра встанете пораньше... Далече ли отсюда до Бельц?.. Близко горшок с борщом на ухвате передать, - сказала одна из родственниц хозяина. - Мы завтра тоже повезем на ярмарку смушки.
Старик успокоил меня. Зимние ночи длинные - выспаться успеем! Надо допить вино, не то выдохнется. Дельный попался мужик. Привел на цепи черного кобеля и привязал к колесу моей подводы.
- Можете спокойно отдыхать. Ступайте в дом! Я буду спать у овец. Начали котиться, надо сторожить... Говорить-то не умеют... То задохнется ягненок, то замерзнет... А вы ступайте спать, я разбужу вовремя, не беспокойтесь.