Первая произошла, когда он еще был начинающим репортером здесь, в одном из крупных провинциальных городов. Очевидное самоубийство. Но кое-кто попал бы на виселицу, если бы не остановился купить сигару.
– Я вам сейчас покажу одну вещь, – сказал Дж. П., с трудом поднимаясь на ноги (серебро проникло и в его суставы), и отправился к бюро рядом с рабочим столом. Порывшись в ящике, он вернулся к дивану с пожелтевшим от времени листом бумаги. Старомодным шрифтом там был напечатан следующий текст.
Я опасаюсь за свою жизнь.
Джек Миллер грозит убить меня, если я не
верну ему деньги. Не дайте ему
выйти сухим из воды. Ради бога.
Сообщение было подписано чернилами, мелким, аккуратным почерком: «Джералд Лундт».
– Как раз Лундт, – сказал Дж. П., – и убил себя. Джек Миллер – это тот, кого чуть не повесили.
Записку Дж. П. раздобыл, когда расследование смерти Лундта закончилось, и дело закрыли. Полицейские разрешили ему оставить ее на память, поскольку, кроме нее, всплыло еще с полдюжины таких же. Лундт разослал их по всему городу – своему врачу, адвокату, сослуживцам: их должны были доставить на следующий день после его смерти.
– В каждой записке говорилось одно и то же: Лундт боялся, что Миллер его убьет. – Дж. П. откинулся назад, полузакрыв серебряные глаза. – В те дни, если бы Миллер сделал это, его повесил бы парень из Басдена, городка всего в пяти милях к югу отсюда.
Я понял, что теперь он расскажет мне о Басдене, хотя я предпочел бы послушать о Лундте. Удивительно, как все было связано в его голове. Неужели он никогда не заговаривается? Или, может, последовательность для такого человека слишком прямолинейна, слишком груба. Или же дорогу сквозь его память пересекало столько полузабытых тропинок и глухих переулков, что он уже не мог уверенно дойти туда, куда собирался. Так или иначе, он откинулся на спинку дивана, изогнул до хруста серебряные пальцы на правой руке. Звук был такой, словно под дряблой кожей трескалась сухая кость.
3
– Басден, – начал он, – это деревушка здесь неподалеку, все дома в ней сложены из плитняка. За последние сто лет все публичные казни проводили члены одной семьи – Моррисоны, жившие в Басдене уже несколько поколений.
Однажды в разгар эпохи повешений Дж. П. сам брал интервью у братьев Моррисонов. Он побаивался встречи с ними, но братья, стройные и огненно-рыжие, оказались совершенно нормальными, жизнерадостными людьми. Вся деревушка очень гордилась ими, в их честь даже назвали детскую площадку с качелями и веревочной каруселью.
Братья относились к своей работе очень добросовестно. По три часа в день они практиковались на полностью обустроенной виселице в подвале (они провели к ней Дж. П. и дали дернуть рычаг; грохот падающего люка еще долго отдавался у него в ушах) и поддерживали форму трусцой и поднятием гирь. Они показали Дж. П. иллюстрированную семейную библию; на форзаце был список четырех поколений семьи, работавших на двух континентах палачами.
Эти братья Моррисоны объяснили Дж. П., что они – «эшафотники». Каждый раз, когда их нанимали, единственная обязанность состояла в том, чтобы убедиться в полной исправности механизма виселицы и образцово провести повешенье. Они никогда не снисходили до того, чтобы потом убирать под эшафотом. Висельники имеют свойство при падении терять контроль над кишечником, не говоря уже о том, что у женщин, когда тело рывком останавливается на конце веревки, непременно выпадает матка. Есть работа, считали Моррисоны, которую лучше оставить уборщицам.
Через много лет после первого интервью, когда смертную казнь только отменили; Дж. П. снова встретился с этими Моррисонами. Они были все также бодры и веселы – но теперь стояли за прилавком собственного овощного лотка и торговали помидорами. Дж. П. спросил, что они думают об отмене смертной казни. Младший брат (к тому времени оба уже состарились) ответил, что ему все равно – никто не отнимет у него прекрасных воспоминаний. Но старший скорбел по своей профессии. Ведь с тех пор не стали меньше убивать. Вся разница в том, что теперь убийством занимаются одни растяпы. Он, мол, сам предпочел бы петлю, затянутую профессионалом, неумехе с обрезом в темном переулке – такой только искалечит.
Дж. П. улыбнулся, вспоминая об этом.
– У меня в архивах есть копия интервью, – сказал он, – может, вам захочется почитать.
Временами его кожа напоминала кожу змеи перед линькой. Трудно сказать, был у нее свой собственный цвет, или под ней крылся еще один слой серебра.
4
– Разумеется, – сказал он, – в деле Лундта до виселицы не дошло. Хотя могло бы.
Лундта Дж. П. помнил лысым, некрасивым (он знал его в лицо), средних лет клерком Департамента дорог в Городской Ратуше, заядлым читателем детективов, который старался по возможности избегать людей. Джек Миллер, начальник Лундта, напротив, вовсе не был стеснительным. Он надеялся сделать карьеру на общественной службе, имел успех у женщин, был заядлым игроком и охотником. Ему было мало дела до своих подчиненных, по крайней мере – до мужчин, и меньше всего до Лундта, самого нелюдимого из них.
В ночь, когда Лундт украл пистолет, черную «беретту», из оружейной коллекции Миллера, Департамент дорог справлял у последнего в доме Рождество. Пока остальные гости вели светские беседы Лундт пошел побродить. В подвале, в темном углу, он наткнулся на застекленный шкафчик, где Миллер хранил свое оружие. «Беретта» смертоносно сверкнула ему в полумраке.
При виде пистолета в Лундте все перевернулось. Лежа на полке, начищенный, чуждый любым сомнениям, он сказал ему все. Лундт завернул «беретту» и несколько патронов в клетчатый носовой платок и сунул в карман. Он стал вором. И готов был стать кем-то похуже.
– Лундт, – сказал Дж. П., – всего лишь присоединился к человечеству. В детстве отец часто говорил мне: оглядись вокруг, сынок, посмотри на мир, на тысячи тысячелетий чумы и войн, голода, убийств, публичных и домашних зверств, несправедливости, предательства, геноцида. Только прожженные циники могут отрицать, что за всем этим стоит какой-то грандиозный план.
Дж. П. улыбнулся, как крокодил, чуть раздвинувший челюсти. И моргнул – раз или два.
5
Украв «Беретту», Лундт две недели был счастлив как никогда. Между его конторской работой и одержимостью детективами, казалось, не может быть ничего общего: параллельные дороги, ведущие в разные города. Но вот теперь каким-то чудом дороги пересеклись. Лундт знал, что именно к этому мгновению готовился всю свою жизнь. Обеденными перерывами в конторе, когда никто не мог ему помешать, он готовил ловушку. Первым делом напечатал несколько писем самому себе, подражая грубому стилю и плохой орфографии Миллера, потом без труда подделал его размашистую подпись. В письмах Миллер угрожал ему, требуя вернуть карточный долг.
Лундт аккуратно распределил даты отправления писем на два месяца. Убийство не должно было произойти под влиянием минутного порыва. Он рассовал письма по разным ящикам стола так, чтобы их нашли при расследовании. Затем напечатал свои «ответы», в которых умолял Миллера отсрочить расплату. Оригиналы порвал, но оставил среди своих папок вторые экземпляры, напечатанные через копирку.
Следующим шагом было излить душу, или притвориться, что изливаешь душу, кому-то в конторе. Он давал сослуживцам понять, что многие годы был азартным картежником – страстишка одинокой души – и вот, влип в неприятность. Позже на той же неделе он посетил врача и попросил у него рецепт на снотворное – у него, мол, депрессия. Он позволил доктору вытянуть из него, что депрессия – из-за карточных долгов. Кроме того, позвонил адвокату и спросил, как лучше поступить человеку, которому угрожают. Адвокат разумно заподозрил, что речь идет о самом Лундте.