Но чувство вины было таким же сильным, как и в тот раз.
Его вины.
Рядом с ним плакала Соня, а с другой стороны было слышно, как Теодор пытался сдерживать рыдания. Сам он ничего не чувствовал. Казалось, что он израсходовал все эмоции в постоянно сменявших друг друга переходах от надежды к отчаянию, в которых пребывали они с Соней последние четыре недели, дежуря в больнице у дочери.
Его дочь была убита прямо у него на глазах, а все, что он чувствовал сейчас, — стресс от того, что ни чувств, ни эмоций внутри не осталось. Он не слышал слова священника. Они словно кружились вокруг него и сливались воедино, несмотря на микрофон и динамики.
— Ты же знаешь, что это твоя вина?
Голос был таким тихим, что было непонятно, откуда он послышался. Он повернулся к Теодору.
— Извини, что ты сказал?
— У тебя со слухом плохо? Я сказал, что это твоя вина! — Теодор заговорил так громко, что священник умолк.
— Теодор, не сейчас, — выдавил он из себя. — Мы поговорим об этом позже.
— Почему это? — спросила уже Соня, и теперь все собравшиеся слушали их разговор. — Уже слишком поздно. Ты вообще ничего не понял? Нашей дочери больше нет.
Она разрыдалась.
— Соня, пожалуйста… — Фабиан обнял жену, но она убрала от себя его руки.
— Тео прав. В этом только ты виноват!
— Именно! Так что даже не пытайся оправдаться, — послышался еще один голос за его спиной.
Он обернулся и увидел, что это была его начальница, Астрид Тувессон, сидевшая вместе с коллегами — Ингваром Муландером, Утесом и Ирен Лильей. Он хотел было сказать, что ей не стоит вмешиваться в их дела, но его прервали звуки органа, который начал играть следующий псалом, после чего все собравшиеся встали и начали петь.
Сам он был не в силах встать и остался сидеть, блуждая взглядом по всем окружавшим его людям. Пели все, кроме Муландера. Он лишь шевелил губами. Казалось, он что-то говорил. Может, он пытался что-то сказать ему?
Фабиан показал на себя. Муландер кивнул, наклонился и прошептал прямо ему в ухо:
— Перестань.
— Что перестать? — переспросил Фабиан.
— Перестань пытаться кому-то что-то доказать. Ты никогда не сможешь этого сделать. — Муландер высунул язык и изобразил повешенного, а потом рассмеялся. Его смех заглушил микрофон священника.
Фабиан все глубже погружался в состояние тревоги. Какое-то назойливое пиканье заставило его наконец открыть глаза и осознать, что он находится не в церкви, а в больнице, в палате, в которой они с Соней по очереди дежурили последний месяц. Единственным, что он не узнавал, была грязно-белая штора, которая загораживала от него кровать Матильды.
С той стороны послышались голоса, и он поднялся с кресла, отодвинул штору, и увидел, как одна из трех медсестер нажимает на кнопки пищащего измерительного прибора. Две другие медсестры стояли рядом с кроватью, контролируя пульс Матильды и проверяя зрачки.
— Что произошло? — спросил он, но не получил ответа. — Извините, кто-нибудь может мне объяснить, что здесь, черт возьми, происходит?!
Внезапно пиканье прекратилось, и наступила давящая тишина. Медсестры обменялись взглядами, и Фабиан пытался понять по их лицам, контролировали ли они ситуацию.
И вдруг Матильда закашлялась и открыла глаза. Его любимая малышка, которая была в коме целую вечность, наконец открыла глаза и с недоумением смотрела по сторонам. Из его глаз побежали слезы. Они как будто ждали нужного момента, чтобы выплеснуть всю боль, копившуюся у него в груди.
— Привет, Матильда. Как ты себя чувствуешь? — спросила одна из медсестер, улыбнувшись девочке.
Матильда посмотрела на женщин, но ничего не ответила.
— Матильда, ты проснулась! — Фабиан подошел к кровати и взял ее за руку. — Ты проснулась! Ты понимаешь это? Ты выжила. — Он обернулся к одной из медсестер. — Это ведь правда? Теперь она поправится?
— Обязательно, — сказала женщина, а две другие согласно закивали. — Все показатели на это указывают.
— Слышишь, Матильда? Все будет хорошо! — Он погладил ее по щеке, но она отвернулась. — Матильда, что такое? Ты разве не слышала? Ты поправишься!
Девочка покачала головой. Она была готова расплакаться в любой момент.