Он умел уладить конфликты, умел угодить, замять и загладить.
Попутно с ухаживанием за ней он уверенно и обстоятельно устраивал свои дела: накрепко зацепился за Ленинград, отреставрировав разбитую в аварии машину начальника гарнизона, копил деньги на свою машину, встал в очередь на кооперативную квартиру…
Словом, старался. И у него получалось. За год он, наверное, умел вернуть к жизни больше покалеченных частных автомобилей, чем любое государственное автопредприятие, оснащенное всей необходимой ремонтной техникой и запчастями. И, признаться, старался не для себя только. Чего хорошего вышло бы из того, если бы он привел свою молодую жену не в уютную, хорошо обставленную квартиру, а в коммунальную, битком набитую людским гомоном и кухонными запахами трущобу?.. И так ли уж ей хотелось терять лучшие годы в песках Туркмении или на гнилых берегах далекого Сахалина?..
Ирина Петровна удивилась и испугалась тому неожиданному направлению, которое приняли ее раздумья. Впервые за прошедший год она подумала о муже без злости, без желания видеть в нем только плохое. Неужели эти влажные аллеи, это скромное деревце о гладким черным стволом размягчили ее душу?.. Нет, нет, Неплохов — подлец. Он надсмеялся над самыми святыми ее чувствами, а то, что он предложил ей остаться навсегда хозяйкой их квартиры и совместно нажитого добра, — так это показное великодушие, верный расчет, что она откажется. И она ведь отказалась: какой смысл жить одной, без мужа, в военном городке, слушать сплетни капитанши Анны Васильевны и других офицерских жен, ежедневно видеть торжествующую Веру Ходункову…
Ирина Петровна испугалась еще больше — впервые за минувший год заведующая гарнизонным продмагом представилась в ее воображении не разбитной вульгарной бабенкой, а спокойной и доброжелательной, миловидной молодой женщиной.
«Да что это со мной? — возмутилась Ирина Петровна. — Что за самоуничижение? Что творится со мной?»
Но что-то уже нахлынуло, не удержать было. Хотелось уличать не мужа, а себя, и испытывать от этого странное, но острое удовлетворение. «Ах, округлые страдающие глаза дочери?! Ложь! Красивые слова, чтобы как-нибудь облагородить свою беду. Дочь любила отца, уважала. И жалела, должно быть, что мать не слишком-то щедра была на ласку к нему. Ах, Катька, Катька, много ты понимаешь!..»
Ирина Петровна быстро пошла в глубь аллеи, свернула в другую, обошла вокруг пруда, на дне которого лежали коричневые пласты прошлогодних листьев. Надо уходить отсюда. Уносить ноги. Воздух этого парка обезволивает. Нельзя так вдруг, по какому-то нелепому наитию, признать, что не все с этим разводом так просто, так очевидно.
Расстроенная и утомленная Ирина Петровна направилась мимо оранжерей и цветников к служебному выходу, но, вспомнив о билете, повернула к Центральному.
Все-таки хорошо, что она побывала здесь. Как-то по-другому, не так трагично стала смотреть на свое несчастье. От того, что на роду написано, никому еще уйти не удалось, вспомнилось ей любимое изречение дворничихи, той самой, которая когда-то считала ее некрасивой.
Только в лифте Ирина Петровна спохватилась, что забыла найти и посмотреть чубушник Лемуана.
Мать уже была дома. Впустив Ирину Петровну в квартиру, она принялась бегать из комнаты в комнату, явно чем-то выбитая из колеи и бросая на дочь встревоженные, боязливые взгляды. «Что-то произошло в мое отсутствие, — догадалась Ирина Петровна. — Что-то случилось. Не дай бог — с Катей».
Но почему-то подумалось, что Катя и не заболела и не попала под автомобиль, а случилось с ней совсем другое, куда более страшное…
Что представляло из себя это страшное — мелькало в голове, но Ирина Петровна не смела оформить его как мысль… Как признаться себе, что дочь может и не появиться в этой квартире, навсегда остаться с отцом?.. А если это произойдет, то что же… выходит, она, Ирина Петровна, зрелая сорокалетняя женщина, обманывала себя, тешила красивыми, но мнимыми страданиями?.. Нет-нет, это невозможно. Это было бы уж слишком жестоко.
Ирина Петровна перехватила мать, обняла ее, с глубокой жалостью ощутив под дымчатой толстой шалью сухонькое легкое тело, и, заглянув в ее выцветшие серые глаза, заискивающе спросила, что случилось.
— Не знаю, как и сказать! — сокрушенно пробормотала старуха.
— Мама! — требовательно произнесла Ирина Петровна, уверившись уже, что случилось самое худшее, и, неожиданно ослабев, опустилась на диван.