— Так что, Даня, — обратилась она затем к Даниле Петровичу. — Прикажешь подавать на стол?
Очень понравилось мне такое обращение. Истинно уважительные и прочные отношения между людьми, не в день и не в два устоявшиеся, а наверное, в годы, может быть, в десятилетия, чувствовались за ним, и я решил, что приезд Нины Петровны будет, пожалуй, посильней ее писем.
Данила Петрович встрепенулся. До него как будто не сразу дошел смысл сказанного.
— Гости не возражают? — откашлявшись, спросил он.
Гости не возражали. Нина Петровна и Лариска ушли в кухню. Мне сделалось спокойнее. Уверенность, что я напрасно пошел на поводу у событий, явившись сюда, поколебалась. Даже неприязнь к Даниле Петровичу как будто пошла на убыль. А эта комната, заваленная книгами и различной утварью, стала казаться мне такой же уютной, каким был наш дом в Ладве. И неожиданно мне послышалась та же самая мелодия, что дала о себе знать бессонной ночью в Наттоваракке. Я почувствовал себя свободнее, напряжение оставило меня…
Появился противень с жареными курами, обложенными подрумяненным картофелем. У меня потекли слюнки.
Нина Петровна подняла свой бокал и улыбнулась, давая понять, что хочет произнести тост. Все замолчали, а я насторожился: что, если во время поздравления выглянет все-таки та самая городская дамочка в крохотной шляпке, выглянет и заявит, что пора, дескать, братец дорогой, и за ум браться; все это: и приемный пункт, и старинная утварь — хорошо, но почудил — и довольно.
— Ну, Даня, братец мой дорогой, — проникновенно выговорила Нина Петровна. — Дай бог, чтобы все плохое, что тебе суждено было перенести, осталось бы уже позади. Я верю в это. Спасибо тебе за то, что не сломался, что не разуверился и не очерствел…
Эти простые слова просветлили мою душу. Как-то сразу я понял, что все, что я полагал дурного о Даниле Петровиче — чепуха, что с ним произошло такое несчастье, какое могло произойти с любым другим — это уж дело случая, и что если Данила Петрович дергается, пытается доказать что-то и себе и другим, то Нина Петровна с достоинством и терпением несет свою нелегкую ношу, не позволяя себе усомниться, что правда и справедливость восторжествуют — по всему видно.
Разговор никак не мог набрать силу. Мы стеснялись Нины Петровны.
— А ты знаешь, Даня, — опять заговорила она, поплотнее запахнувшись в шаль. — Ведь в нашем дворе фонтан отремонтировали.
— Тот, что с мраморной нимфой? — взволновался Данила Петрович, и серые глаза его влажно заблестели. — И с тритонами по краям бассейна?
— Тот самый. Правда, одного тритона кто-то отбил и утащил, наверно, на стол поставить — сейчас это модно… Пустили фонтан в сентябре. С лип листья облетали. Все так рады были. Полный двор жильцов набился. Помнишь того танкиста, что с обожженным лицом?.. Так он баян вынес. Представь себе, что началось: люди повеселели, потянулись друг к другу. Танцы, песни, ребятишки шныряют… Правда, милиция скоро появилась: не положено, граждане, не положено…
Данила Петрович потянулся к пачке сигарет. Он моргал растроганно. Воспоминания, должно быть, плотно обступили его.
— На зиму фонтан досками околотили, — продолжала рассказывать Нина Петровна. — Как статуи в Летнем саду. И табличку «охраняется государством» прикрепили. Марина сказала, что табличку следовало бы прикрепить гораздо раньше, может, посовестились бы отбивать тритона.
Данила Петрович поперхнулся затяжкой и поставил недокуренную сигарету на столешницу фильтром вниз. Закурив другую и откашлявшись, спросил:
— Марина? Ну как она?
Слегка замявшись, Нина Петровна опять поправила шаль.
— Выглядит она прекрасно, ни за что не подумаешь, что ей под сорок. Преподает шрифты в издательском техникуме на Пятой линии… Муж еще раз предлагал ей восстановить прежние отношения, но она категорически отказалась…
Одной затяжкой Данила Петрович сжег полсигареты. Я усиленно соображал, что значила в его жизни неизвестная мне Марина, что, возможно, будет еще значить и почему так печально выглядела сейчас Нина Петровна…
— Даня, ты бы спел нам что-нибудь, — неожиданно предложила она. — И гитару обновишь, кстати.
Мне показалось, что я ослышался. Озадаченно выглядели и Лариска с Геркой, и Васька. Лишь один Юрка вел себя так, будто не было сказано ничего особенного.
Данила Петрович ушел в спальню и вернулся с новенькой семиструнной гитарой. Неужели и в самом деле этот седой, пятидесятилетний старик, страдающий запоями, умеет петь и даже аккомпанировать себе на гитаре?
Поставив гитару ребром на колено, Данила Петрович одернул рукава свитера и встряхнул кисти. Затем уверенно перебрал указательным пальцем правой руки струны, подкрутил один колок, ослабил другой — проверил настройку. Нина Петровна сложила руки на груди.