Какое двадцатое ноября? Не задерживали меня никакие дружинники! Что за дребедень? А главное, что за вранье с этой фотографией? Сашкина же фотография! Сашка меня снял, а не дружинники…
Рядом никого не было. Я прижался спиной к стеклу и стал давить на него. Стекло напружинилось, лопнуло с треском, показавшимся мне оглушительным. Я содрал газету, скомкал ее и сунул под пальто. Осмотрев руки, я удивился, что не искровенил их. Быстро, почти бегом, я пересек площадь и поднялся на Большой мост. Комок газеты полетел в шумящий в непроницаемой тьме поток.
И тут усталость овладела мною. Я брел по мосту, еле-еле переставляя ноги. Что задумал Сашка? Что задумал Леня-Боровок?..
Дома никого не было. Нина и Альбина работали сегодня в ночную смену, а Татьяна, должно быть, сидела сейчас с Евгением в кино.
Я завалился спать. Странное дело — ни о чем не думалось. Даже о Дине. Полнейшее безразличие к чему бы то ни было навалилось на меня.
Я почти заснул, когда скрипнула входная дверь, и в полосе света, хлынувшего в комнату, появились Евгений и Татьяна. Лиц их я видеть не мог, потому что в комнате было темно, а в коридоре светло, но что-то в их повадке насторожило меня. Я притворился спящим.
— Николай? — напряженным шепотом позвал Евгений.
Я молчал, для убедительности почмокав губами. Сквозь приподнятые ресницы я увидел, как они на цыпочках прокрались в комнату и уселись на кровать Татьяны. Евгений бесшумно снял с себя пальто и пиджак, затем стал осторожно, но настойчиво расстегивать вязаный жакет Татьяны.
— Не надо, Женька! — громко прошептала Татьяна, и меня невообразимо потрясло то, что ее слова прозвучали не как протест, а как призыв…
— …Женька! — исступленно выдохнула Татьяна.
Я оцепенел — столько всего было в этом выдохе. И вдруг точно в яму провалился или упал в обморок — внезапный сон мгновенно отключил меня от действительности. Мне приснилась Татьяна. Прелестная, с потупленными стыдливо глазами, с оголенной из-под голубой сорочки круглой грудью, нуждающаяся в защите и участии…
4. ТЕПЛАЯ КОМПАНИЯ
Я сидел за завтраком, размышляя о том, чем мне заняться до отъезда Дины, когда увидел в окне милиционера, переходившего улицу и направляющегося как будто в наш дом. Я даже не успел испугаться. Как они узнали, что это я выдавил стекло из витрины, а главное, — как быстро узнали.
Стук в дверь, на пороге милиционер. Он молод и смотрит по-хорошему. Он спрашивает мою фамилию, я, торопясь дожевать кусок батона, намазанный кабачковой икрой, отвечаю.
— Придется пройти до отделения, — сообщил милиционер. — Приказано доставить. Да ты поешь. Я подожду.
Надо бы прикинуться, а в чем, собственно, дело, но подобная наглость мне не по плечу. Хорошо, что нет моих девушек: Татьяна только что убежала на работу, выпроводив Женьку, а Нина и Альбина еще не вернулись с ночной смены.
Я встал, оделся, и мы отправились в милицию. Как мне держаться там? Признаваться или не признаваться?.. Посмотрим по обстоятельствам…
Здание милиции стояло на пологой, но высокой скале. Подниматься к нему надо было по деревянной трехмаршевой лестнице с низкими широкими ступеньками. Пока одолеешь эти ступеньки, успеешь настроиться на соответствующий посещению милиции лад.
Я очутился в небольшой камере, большую часть которой занимали грязные, испещренные надписями, вырезанными ножом, нары. Тут же позевывали и потягивались четверо человек: трое парней и заросший рыжей щетиной мужик с тяжелым подозрительным взглядом. Во всех этих личностях я узнал своих соседей по газете «Они мешают нам жить».
— А вот и последний, — удовлетворенно хмыкнул мужик и поскреб щетину. — Это ты газету украл?
— Какую газету? — я едва не попался, но вовремя прикусил язык.
— Какую, — передразнил мужик. — Ту самую, которая мешает нам жить. Ох и влетит же кому-то! За такие дела по головке не погладят — понял?
Мне сделалось не по себе, и заросший щетиной мужик показался мне единственной моральной опорой в этот час.
Дверь распахнулась, и в камеру вкатился низенький, живой, как ртуть, сержант в коротком кителе-обдергунчике, гармошкой собравшемся на его тугоньком, арбузиком выпирающем животике.
— Ну, орлы-алкоголики! — весело обратился он ко всем нам сразу. — Так кто же это из вас посягнул на нашу родную настенную печать, а?
И взглянул на меня, да так проницательно, что я решил — ему хорошо известно, кто посягнул, но он хочет, наверно, чтобы я признался добровольно, без подсказки раскаялся в содеянном. Это, как я слышал или читал где-то, может смягчить вину. И я чуть не признался, да помешал щетинистый мужик.