— Пожелаем ему удачи… Нехорошо мне, конечно. Но так хотелось пострадать за правду!.. А ты знаешь, о чем я вдруг подумала на митинге?.. О Лене-Боровке… Мы все отталкиваем его — Боровок и Боровок!.. А как его настоящая фамилия — знаем? Так почему же мы ждем от него хорошего, коли сами к нему так относимся?.. Ну злой, необразованный… А может, у него и не было возможности образовываться-то — об этом мы подумали?..
Мне показалось, Дина действительно может пожалеть Леню-Боровка, попытаться изменить его к лучшему.
— Леню-Боровка жалеть! Ф-фу!..
— Как ты не понимаешь? — с досадою вскричала Дина, полоснув меня нетерпеливым и почти презрительным взглядом. — Он же кругом замороченный! Не знает, к кому приткнуться, не соображает, как хорошему служить по-хорошему… Неужели тебе э т о не ясно?
Я был сбит с толку ее возбуждением, исступлением даже. Не хватало какого-то крохотного шажка, маленького усилия, чтобы понять ее.
Две женщины пересекли наш путь, когда мы вошли на Больничный остров. Это были Нина Петровна и Марина — отчества я не знал, — приехавшие из Ленинграда ухаживать за опасно заболевшим Данилой Петровичем. Миновав галантерейный магазинчик, они направились к двухэтажному корпусу, в котором лежал Данила Петрович. Из корпуса вышел Полуянов и, поравнявшись с женщинами, заговорил с ними. По их жестам я старался определить, какие сведения о больном излагал военрук. Мы все знали мнение лечащего врача, что Данила Петрович может встать на ноги — физические ресурсы далеко не исчерпаны, — но психические возможности — увы. Больной, кажется, ничего не хочет от этой жизни.
Дина свернула на мостки к своему дому. Она шла легко и быстро, вся собранная, вся напряженная… И неожиданно я увидел ее такой, какой она должна была стать лет через десять — пятнадцать…
И в этот момент во мне опять зазвучал тот самый — светлый и торжественный — мотив, который время от времени навещал меня в трудные дни моей усложняющейся жизни. В этот раз он звучал предвестием какого-то прозрения…
1976 г.
Ленинград
РАССКАЗЫ
СЕМЕЙНОЕ ЧАЕПИТИЕ
Зазвенел телефон. Следуя прочно укоренившейся во мне привычке не суетиться ни при каких обстоятельствах, я испытал терпение того, кто ждал сейчас на другом конце провода добрым десятком секунд, после чего снял трубку.
— Узнаю стиль Гарика, — донесся до меня нарочито любезный голос тети Нади. — Ну и как? Ты доволен своей дурацкой выдержкой?
— А вы полагаете, мы дежурим возле телефона? — вопросом на вопрос ответил я и подождал, как отреагирует тетя Надя. Она, представьте себе, молчала, и я прикинул, что бы это могло означать. В голосе тети Нади, звучном и напористом, чувствовалось возбуждение. Такое, какое, наверно, сродни тому, которое испытываю каждый раз я сам, упираясь ступнею в колодку старта.
— Как учишься-то? — небрежно поинтересовалась тетя Надя.
На дворе заканчивался август — золотой, теплый. Давно уже покончены были все счеты с десятилеткой, а неделю назад я успешно завершил вступительные экзамены в ЛЭТИ имени В. Ульянова (Ленина) и даже успел записаться в легкоатлетическую команду института, но все это прошло мимо внимания тети Нади. И чтобы не сбивать ее с наезженной колеи, я бодро гаркнул:
— Отлично!
Тетя Надя неважно воспринимала тот факт, что я имел наглость учиться не хуже, а может, и лучше хваленого ее сына Бориски. Это осталось у нее с тех времен, когда мы жили еще беднее их. Она помолчала, уговаривая себя, должно быть, стоически отнестись к услышанному, затем велела мне передать трубку матушке моей. Ее тон не понравился мне.
— Скажите «пожалуйста», — вежливо, но твердо предложил я.
— Это что еще за фокусы? — возмутилась тетя Надя.
— Вежливыми полезно быть даже с телеграфными столбами, — ее же любимым выражением возразил я.
— Пошел ты к черту! — вспылила тетя Надя.
— Иду, — отозвался я и положил трубку. Но от телефона не отошел, знал, что он заверещит снова. Я поиграл левой бровью, мимолетно потрогав при этом левый висок — придал лицу задумчивое — потустороннее — выражение. Зеркало, висевшее над столиком с телефоном, утвердило меня, что я очень похоже изобразил тетю Надю. Восемьдесят лет провисело это зеркало в лифте нашего дома, и бог знает скольких людей, сколько обликов отразило за свою долгую жизнь. Когда лифт ломали, заменяя его агрегатом современной конструкции, мама выменяла зеркало у рабочих на две бутылки водки. Забранное в специально изготовленную раму, оно неизменно восхищало наших гостей: кто бы ни отразился в нем, всякий казался себе стройнее, чем был на самом деле.