А затем нас подстерегло огромное несчастье. Отца свалил инфаркт, да такой тяжелый, что его едва вытащили с того света через реанимационный кабинет. И вот в эти-то дни я испытал на себе первый настоящий в своей жизни страх — и не только от того, что боялся за жизнь папы.
Мне и сейчас почти невозможно признаться, что тетя Надя обрадовалась нашему горю, хотя усиленно изображала сочувствие. Мне показалось даже, что тетя Надя обрадовалась бы еще сильнее, если бы отец не выкарабкался, если бы из реанимации его перевезли бы не в одиночную палату, а в холодный морг.
Отец показал себя умницей: отлежав положенное время в больнице и окрепнув в санатории, он стал по утрам заниматься гимнастикой, а вечерами гулять на свежем воздухе, постепенно удлиняя дистанцию, принимать холодный душ, а после него крепко растираться махровым полотенцем, спать при открытой форточке, есть в основном фрукты и овощи, думать даже забыл про курение и алкоголь — и так неделя за неделей, месяц за месяцем настолько укрепил свое сердце, что возможность повторного инфаркта наблюдающий его врач отвергал довольно уверенно.
Но я уже никогда не прощу тете Наде того, что… Ладно, замнем…
Несчастье, случившееся с нами, мама перенесла стойко и безропотно. Я очень зауважал ее за это, старался во всем помогать ей и даже учиться стал хорошо, сообразив, что это, может быть, облегчит страдания мамы и ускорит выздоровление отца.
А потом запелась та же песня. Стоило только выздоровевшему отцу сообщить, что его командируют во Францию на какой-то французский завод, имевший деловые связи с объединением, в котором работал папа, как мама беззвучно опустилась в кресло и, сцепив руки на коленях, некоторое время не могла вымолвить ни слова, лишь пересохшие от волнения губы ее мелко дрожали. Затем тонкая рука ее потянулась к телефонной трубке, но, дотянувшись, тут же отдернулась, будто прикоснувшись к радиоактивной иголке. В счастливых, растерянных глазах матушки моей проявился какой-то замысел, касавшийся, должно быть, тети Нади…
Папа улетел.
— Куда? — неосторожно поинтересовалась тетя Надя, как всегда заглянув к нам в конце недели. — В какой-нибудь Нижний Тагил?
— В Париж, — скромно отозвалась матушка моя.
— Ну и шутуечки у тебя! — еще более неосторожно повела себя тетя Надя. — В Париж!
— Нет, это у тебя шутуечки, — возразила мама, не переставая удалять пыль с зеркальных поверхностей серванта.
Поиграв левой бровью и озабоченно потрогав кончиками пальцев левый висок, тетя Надя размягченно опустилась в кресло, превратившись на какое-то время в жалкое, бессловесное существо. В ее черных, играющих живым и сочным блеском глазах вскипели слезы.
— Почему же ты молчала? — выдохнула она. — Такие дела не решаются в один день.
— Здравствуйте, — засмеялась матушка моя, принимаясь за протирку экрана японского телевизора. — Не оповещать же о таких пустяках весь белый свет. Чем Париж лучше нашего Ленинграда?.. Не исключено, что в недалеком будущем Георгий возьмет меня с собой.
— Ну уж это… положим! — фыркнула тетя Надя и достала из сумочки пудреницу. — Валюта, она… Еще на жен тратить…
— А вообще-то я рада, — смилостивилась тетя Надя, с доскональным знанием дела напудривая свое тонко очерченное лицо. — И за тебя, Гарик, я тоже очень, очень рада.
Вот что такое пудреница в умелых руках. Стоило извлечь ее, и тетя Надя не обделила своей радостью даже меня. Затем она щелкнула пудреницей, бросила ее в сумочку, вспорхнула с кресла, оправилась перед зеркалом в прихожей, чмокнула матушку мою в щеку, а меня потрепала по плечу и исчезла, оставив в квартире сложный аромат французских духов.
Папа мой, Георгий Карпович, довольно часто стал бывать за границей, а один раз вывез и матушку мою, правда, не в Париж, а в Будапешт, но все равно это явилось ощутимым ударом по самолюбию тети Нади. У них с Алешечкой совместная поездка за границу, да и то туристская, была запланирована после приобретения автомобиля. А у нас автомобиль уже «ржавел», как выражалась мама, под окнами. Мало-помалу тетя Надя притихла, зауважала маму, а папу принялась превозносить до небес. Меня же она как не терпела раньше, так и продолжала не терпеть. Чем-то я ее не устраивал. Я, правда, не слишком страдал от этого, мне даже обидно было за прежнюю тетю Надю: вдохновенную, занозистую и подковыристую. В сравнении с той, нынешняя тетя Надя походила на дерзкого ученика, поставленного на свое место здравомыслящим коллективом.