— Не смейте! — испугалась матушка моя. — Этого еще не хватало!
— Ну, что же ты, Алексей? — вскричала тетя Надя. — Врежь ему! Садани, чтоб кровь из носу брызнула! Ну же?..
— Надежда! Опомнись! — кричала мама. — Ты что, с ума спятила? Вы что, все с ума спятили? Я милицию вызову!..
— Ну, что же ты, Алешечка! — кричала тетя Надя с какими-то за душу хватающими нотками в звенящем голосе. — Ну покажи, как ты можешь парить! Как, не мигая, можешь смотреть на солнце!
— Я милицию вызову, — заплакала мама. — Честное слово, вызову.
И сразу же стало тихо. Как, наверное, им сейчас там неудобно, как они стараются не смотреть друг на друга. Затем скрипнула дверь, и в моей комнате опять появился дядя Алексей. Крупное лицо его устало отяжелело. Достав бутылку, он неторопливо влил в себя остатки коньяка, после чего так же неторопливо оборвал все провода, соединявшие динамик с микрофонами. Не взглянув на меня, он вышел.
Я остался в полной тишине. Я пытался представить себе места, через которые спешил сейчас поезд, увозивший Настю в ее не то Коштуги, не то Коштули. Мелькают рощи, поляны, села, поля и луга, реки и озера. Хорошо бы теперь шел дождь, хлестал бы в окна вагона…
Затем я вспомнил про Колю-Николая, стал гадать, какими улицами Ленинграда он сейчас бродит, чудятся ли ему торопливые, задыхающиеся шаги Достоевского…
В прихожей возникла прощальная суета. Все, кажется, опять пребывали в нормальном расположении духа, будто выпустили из себя лишний пар.
— Ты смотри у меня, Николай! — шутливо грозилась матушка моя. — Пора остепениться, о семье подумать.
— Алексей, что с тобой! — удивлялась тетя Надя, как всегда, должно быть, охорашиваясь перед нашим льстивым зеркалом. — Ты выглядишь как-то странно. Глаза блестят, лицо вздулось. Что с тобой? Занемог, может?..
— А что? — рокотал дядя Николай. — Вот возьму да и удивлю вас в очередной раз…
Я слушал и, понимая все, не понимал ничего. О чем они? Не из-за Насти разве они собрались вместе? Но вот выяснилось о ней кое-что, и все уже забыли про нее… Надо что-то делать. Самому. Ни дядя Алексей, ни Алешечка и даже ни папа не могут быть для меня примером — не ясно разве?..
1982 г.
ДЖЕНТЛЬМЕНСКИЙ НАБОР
Водитель бронетранспортера Валентин Соболев демобилизовался в декабре. Служил он в маленьком деревянном городишке на берегу студеного моря. Родители ждали его в Смоленске в собственном доме с садом, огородом и оранжереей.
На дорогу отец отвалил Валентину двести рублей. Расщедрился старик.
«Одних цветов, — сообщал он в письме, — продал в ноябре на полторы тыщи. Подходит очередь на «Жигули». Сад, огород, постояльцы — помощь нужна, сынок. Да еще работенка, чтоб не придирались, сам знаешь…»
Когда за спиной Соболева захлопнулись ворота военного городка, появилось такое настроение, будто жизнь начиналась заново.
В плацкартном вагоне было пусто. Дожидаясь обеденного часа, Соболев равнодушно смотрел на безжизненные декабрьские пейзажи, неторопливо разворачивавшиеся за окном, и мечтал о том, как приедет он в Смоленск, сядет за руль новенького «жигуленка», посадит рядом «маруську» и…
На станции Надвоицы в вагон вошли две румяные от мороза девушки. Одной из них, веснушчатой и рыжей, можно было дать лет двадцать. Другая, черненькая, худенькая, выглядела совсем юной. Сметливым взглядом Соболев определил, что рыжая уже успела кое-что повидать в своей жизни и что черненькая во всем подражает ей, перенимает, так сказать, жизненный опыт.
— Валентин, — без церемоний представился Соболев, подавая девушкам руку. — Уволен в бессрочный запас согласно закону о воинской обязанности.
Девушки переглянулись и сообщили, что они возвращаются в Петрозаводск после студенческой практики в больнице какого-то забытого богом карельского села.
— А что, девчонки, — предложил Соболев, — не выпить ли нам за окончание моей службы и вашей практики?
Черненькая вопросительно посмотрела на рыжую. Та опустила бесцветные ресницы, что, вероятно, означало согласие. Соболев сгонял в вагон-ресторан, принес бутылку коньяку и три шоколадных батончика.
— Выпьем и поговорим трезво! — провозгласил он. — Как говорится — будем?..
Пили за бронетанковые войска, за медицину, за любовь, за все хорошее…
— Ой, а я уже пьяная, — пожаловалась черненькая и тут же отключилась, уснула, свернувшись калачиком на нижней полке.
Соболев откровенно посмотрел в зеленые с желтыми крапинками глаза рыжей. Она не отвела нарочито-наивного, допускающего все взгляда. Соболев выглянул из купе — вагон был пуст — и, подхватив рыжую под локти, почти понес ее в тамбур.